Гюг ле Ру - Норманны в Византии

– Моя любовь меня сожгла! Я погребальная урна! Я полон пепла!..

Затем поднялся весь всклокоченный.

Евдокия, увидев его, неудержимо расхохоталась и, дотрагиваясь до плеча Троила, спросила:

– Ну, а ты, как меня любишь?

Он, склонив свою красивую голову, грациозно, как лебедь, спустился с мраморной ступени к бассейну, где любила купаться Евдокия и, зачерпнув рукой воду, разом выпил ее и воскликнул:

– Восторг, опьянение! Моя любовь меня освежает, моя любовь меня опьяняет! Освященная вода удваивает силы моей любви!

Держа Агафия за руку, Евдокия другой рукой взяла руку Троила и, обращаясь к ним обоим, спросила:

– Который же поцелуй лучше – тот, что освежает, или тот, который жжет? Я не могу сделать выбора; объясните еще раз.

Они оба тяжело вздохнули, и Троил сказал:

– Вот слушай, как я буду тебя любить…

– Ну, я слушаю…

– Нет, ближе, ближе склонись ко мне, не должно, чтобы Агафий слышал.

Смеясь, она наклонила к нему ухо, и он стал тихо говорить, касаясь губами ее душистых волос.

Агафий наблюдал улыбку молодой женщины, становившуюся все более и более напряженной.

Глаза ее выражали ожидание подтверждения слышанных слов, и в груди стеснилось дыхание.

Но вдруг Евдокия вскинула своими блестящими плечами и воскликнула:

– Обманщик! Это уже мне знакомо.

– Ты вот не знаешь моего секрета! – вставил Агафий. – Я его не доверял никому. И если бы богини узнали его, то сошли бы со своего старого Олимпа, чтобы испытать мою любовь.

– Посмотрим, – сказала Евдокия.

И она стала слушать нашептывание влюбленного с таким же выражением лица, какое бывает у детей, когда они хотят знать и в то же время бояться быть обманутыми. Наконец, краска разлилась по ее лицу, краска стыда, удовольствия и усталости от напряженного внимания; она опять разом прервала объяснения Агафия и, всплеснув руками, сказала:

– Дорогие друзья, я отказываюсь вас разделить. Отдадим это вопрос на решение судьбы.

– Хорины? – спросил недовольным тоном Агафий.

Но Евдокия насмешливо взглянула на него, как бы говоря: «Ты тоже ревнуешь меня к моему евнуху?»

И, польщенная всем присшедшим, добавила:

– Нет, не Хорине, мы лучше Ирине поручим это дело…

Дружба скромной Ирины с сумасбродной Евдокией, так же как и расположение последней к евнуху Хорине могли бы удивлять Византию, если бы привыкшая к самым разнообразным интригам и невероятным приключениям Царица мира вообще могла чему-нибудь удивляться. Близость двух столь непохожих друг на друга женщин обуславливалась своеобразной прелестью каждой из них в своем роде. Евдокия блистала откровенной веселостью и детскими причудами, а Ирина – правдивым, искренним сердцем, что в то время в Византии встречалось так же редко, как живой цветок среди каменных плит набережной. Мужчины относились с уважением к этой привлекательной женщине, в которой не было ни кокетства, ни напускной добродетели и которая никого не обижала, так как никому не давала предпочтения. Женщины любили Ирину за то, что, будучи самым лучшим украшением празднеств, она не внушала им ревности. Ирина была гречанка из Милета, сестра Троила и Агафия, сирота, разоренная так же, как и они, своим бесчестным опекуном, и мечтала поступить в Каниклионский монастырь; но в это время один уже не молодой, богатый и пользующийся дурной славой банкир сделал ей предложение. Уступая мольбам своих братьев, соблазнившихся легким кредитом у Ники-фора и роскошью его жизни, она дала свое согласие на брак, смотря на него, как на обет самоотречения.

Серьезность и чистота стремлений и желание посвятить себя Богу придавали ее постоянной тоске возвышенный характер. Жгучая брюнетка с голубоватыми, прозрачными веками, она всей своей изящной фигурой напоминала те статуи, какие создавали великие артисты, изображая вечную, божественную красоту, олицетворенную в нежных, правильных формах.

Сделавшись жертвою старческой похоти, она относилась к этому как к испытанию, посланному судьбою, и безропотно переносила его. Только высеченная из камня печатка, изображавшая смятую, разорванную лилию, заказанная ею в одну из тяжелых минут ее печальной жизни, намекала на обстоятельства этой жизни; но Ирина всем говорила, что печатка эта осталась ей от матери.

По прошествии четырех лет замужества она, однако же, совершенно примирилась со своей тяжелой долей, и это сделало ее еще привлекательнее и еще милее. Она спокойно улыбалась своему старому супругу, и когда он, по свойственной ему грубости, упрекал ее в излишних тратах, главными виновниками которых были ее братья Троил и Агафий, то она покорно отвечала: