Самуэлла Фингарет - Огонь на ветру

– Прощай, Микаэл. Если беда случится, помни – в Тбилиси второй твой дом.

– Когда возьму орудия в руки, первое, что выбью на металле или, случится, на камне, как поднимался на небо полководец Александр Великий. «Кто тебя научил?» – спросят люди. «Мой старший брат», – отвечу им я.

Михейка ушёл, но, не сделав и трёх шагов, воротился.

– Для Нино бронзу с рисунком припас, да пришлось с подарком расстаться, – сказал он смущённо. – Передай, чтобы помнила. Через тебя она мне сестрой доводится.

– Будь счастлив, мой мальчик, на твоей далёкой лесной родине.

«Давно Липарит и господин Бека про меня догадались. Молчали из благородства и доброты», – подумал Михейка. Он поклонился по-русски, поясным низким поклоном, коснувшись рукой земли, и скрылся в толпе.

Юрий Андреевич сидел на ковре, склонив голову и обхватив руками поднятые колени. Ковёр вместе с постелью и подносом с едой принёс вчера юркий монашек. По тому, как кланялся, как постель расстилал, да ещё по серебряному кувшину и блюду с узорами, было ясно, что знают, какой птице связали крылья. На вопрос, отчего осмелились святое место в узилище превратить, монашек ничего не ответил, приложил тощие пальцы к ушам и губам и покачал головой: не слышу, мол, и не говорю. Юрий Андреевич хлопнул в ладони у него за спиной, монашек не вздрогнул, не обернулся. Пока монашек находился в пещере, плита висела до половины приподнятой, и было видно, что весь проход забит воинами. Крепко взялись его стеречь.

С рассвета сверху понёсся стук. Где-то поблизости работали каменотёсы, решетили скалу новыми переходами.

Кольчугу Юрий Андреевич снял. Сидел расслабясь. Каждый мускул находился в покое. Одна голова работала без остановок. Мысли вертелись, как жернова, крушили и перемалывали одно и то же: на волю, на волю, на волю. Но сколько Юрий Андреевич ни прикидывал, выхода из пещеры не находил. Надо было перестать тревожить себя бесполезными мыслями – не останавливались жернова. Вновь искал Юрий Андреевич путь к побегу, чтобы вновь убедиться, что все пути перекрыты. Плиту не поднять. Падая, она плотно вошла в желоба, выдолбленные в скале. К отверстию в потолке не подступиться. Стены ещё вчера он испытал на прочность. Кинжал отскочил от камня, словно от стали. Проба в другом, третьем месте оставила едва приметные глазу рубцы. Снаружи крюк без труда впивался в жёлто-розовую отвесную стену. Здесь же камень имел окраску тёмно-коричневую, под стать рясам, и был непроницаем, как глухота приставленного для услуг монашка. Юрий Андреевич ударил напоследок и спрятал кинжал. Недолго было и загубить единственное оружие.

Круг в сводчатом потолке заливал пещеру потоками света и чистых воздушных струй. Пронизанная солнцем синева обманчиво манила близкой свободой: нырни в прозрачный поток, отдайся живительным струям. Но не снабжён человек крылами, не подняться ему, не взлететь, а от пола пещеры до отверстия с синевой неба не меньше, чем двадцать локтей.

Юрий Андреевич мог обходиться без пищи, спать, где застанет ночь, по три дня оставаться в седле. Перемогать тугу и лишения стало делом привычным. И лишь одного недоставало силы терпеть – неволи. Узилища и путы страшили сильнее смерти. Тяжёлые мысли прервал раздавшийся скрежет. Поползла вверх входная плита. Кто нынче пожалует и для чего? Судьбу его, верно, уже решили.

Не меняя положения, взглядом исподлобья Юрий Андреевич увидел, что в пещеру вступил молодой спасалар по имени Шота. Вместе сельджукскую крепость брали, на поле човганом ратоборствовали. Теперь судьба развела по разные стороны щели-прохода. Шота приблизился.

– Превыше всего сожалею, что не принёс князю Гиорги весть о свободе.

– С чем же тогда пожаловал? В живые или мёртвые меня определять?

– Не я решаю судьбу князя и воина, оказавшегося в беде, и пришёл для того, чтобы обратиться с просьбой. Впрочем, я сам теперь понимаю, что не ко времени разговор и, пожелав князю как можно скорее обрести свободу, позволю себе откланяться и удалиться.

– Погоди, успеешь плиту опустить. Любопытствую узнать, чем узник способен помочь свободному? Только сказывай попросту, не сплетай цветочных венков из слов.

– Дело моё как раз касается словесных сплетений, – не сразу отозвался Шота. Что-то знакомое чудилось в звуках голоса и в облике князя. Но чем внимательней Шота вглядывался в открытое, крепко вылепленное лицо, с чертами правильными, как у греческой статуи, тем больше он убеждался, что встречаться с князем не приходилось.