Лев Вершинин - Лихолетье Ойкумены

Он не узнал, да и не узнает никогда, что именно в этот миг лекарь, вытирая с мальчишеского лба резко, единым махом выступивший пот, облегченно вздохнул, непроизвольно помассировал грудь слева и сообщил каменно стынущей над ложем Деидамии: «Радуйся, госпожа! Опасность миновала. Мальчик будет жить…»

Свернув, врач исчез из виду.

«Его стоило бы приблизить, – подумал Антигон. – Человек стойкий и самоотверженный, такие нынче в цене. А то, что себе на уме, так кто сейчас без греха? В конце концов, кто знает, какая из детских хвороб еще подкрадется к Гонатику…

А теперь…»

– Веди! – не удостоив прислужника взглядом, велел Одноглазый.

Коридор. Лестница. Переход.

Дверь, полураспахнутая, словно приглашающая: войди!

– Батюшка!

Старик не успел еще и перешагнуть порог, а невестка уже кинулась к нему, повисла на шее, поджав ноги совсем по-девчоночьи, и он сперва ощутил влагу на щеке, там, куда не дорастала борода, и только потом обратил внимание, что Деидамия облачена не в домашнюю одежду, а в нарядное платье, словно с вечера готовясь к торжественному выходу.

Она ждала его!

– Ну, доченька! Ну, не надо!.. – пробормотал Антигон.

С первого же дня, когда из крытой повозки, опираясь на руку старухи прислужницы, выпорхнула хрупкая девочка, казавшаяся совсем еще ребенком, не достигшим и тринадцати, он понял, что не ошибся в выборе супруги Деметрию. Даже теперь, почти вплотную подойдя к двадцатой весне, изведав материнство и, по молосскому обычаю, выкормив сына собственной грудью, без всяких кормилиц, Деидамия осталась такой же живой, резвой и простодушно открытой девчонкой, и тряпичные куклы восседали на ложе в ее опочивальне вовсе не как память об ушедшем детстве.

Он, никогда не имевший дочерей, полюбил ее сразу! Такую, какая есть! Порывистую, непосредственную, смешно выговаривающую эллинские слова, и жена, заранее настроившая себя на неприязнь к той, с которой отныне придется делить сыновнюю любовь, присмотревшись к невестке, тоже отмякла. Слишком много тепла и света принесла в угрюмую жизнь Антигона эта молосская горянка, не умеющая заводить врагов, откровенная и в радости, и в горе, а подчас и чересчур доверчивая…

– Будет тебе, доченька! Вот, возьми…

Осторожно отстранив Деидамию, наместник Азии запустил ладонь все в ту же сумку и, достав, протянул невестке нечто, скрытое в темной лакированной шкатулке.

– Ой!

Совсем ненадолго восторженная девочка исчезла, обернувшись взрослой женщиной, знающей цену дорогим украшениям, и, словно смущенная собственным взвизгом, церемонно поклонилась. А затем нарочитая взрослость вновь сгинула, словно и не было ее, и Деидамия, широко распахнув небесные глаза, обвила руками шею Антигона, изо всех сил приподнявшись на цыпочки.

– Батюшка, милый, спасибо!

Розовые губы коснулись жесткой бороды свекра.

Гостинец, что там говорить, стоил поцелуя. И не одного. И не только поцелуя – не будь девчонка супругой сына и матерью внука. Впрочем, сияющее россыпью согдских самоцветов и впрямь было достойно Деидамии куда больше, чем отцветшей и расползшейся прежней владелицы, любимой супруги Кодомана, Третьего Дария, последнего шахиншаха Арьян-Ваэджа из славного рода Ахемена…

– Не благодари, доченька, не стоит! Извелась ты тут, вижу?..

Мгновенно поняв, молодая женщина тяжко вздохнула, и в уголках губ ее появилась горестная складка.

– Мне было так страшно, батюшка!..

Они все еще стояли, и это было неудобно – ей говорить, запрокинув голову, ему, почти сгорбившись.

– Присядь, доченька. Врач говорит, что самое страшное уже позади. Кажется, ему можно верить…

– Угу…

Деидамия шмыгнула носом, сдерживая слезы. И преуспела в этом. Когда-то, в первый год после приезда, ей вряд ли удалось бы не заплакать. Но кое-чему при дворе наместника Азии эпиротка все-таки научилась.

– Знаете, батюшка, Гонатик в бреду звал вас, а не Деметрия… Просился на охоту…

Теплая волна подкатила к глотке наместника, мешая произнести хоть слово в ответ.

– А Деметрий… Он почти не пишет. Он там, в Элладе, у городских… Он совсем забыл меня, батюшка-а-а-аааа…

Рыдание все-таки прорвалось.

– Ну что ты, глупенькая?! – удивляясь себе, Антигон нежно, почти как лобик внука, погладил шелковистый затылок молосской невестки. – Тебя забудешь! Где мой дурак такую вторую искать станет?..

Жалость, густо перемешанная с негодованием, глушила голос наместника Азии.

Деметрий – свинья! Храбрая, умная, преданная, любимая свинья, иного слова не найти! Девчонка, каких в Элладе днем с огнем не сыщешь, не говоря уж о родстве с богами, досталась ему, почитай, даром! Влюблена, как кошка! Родила сына, и какого сына! И вот, плачет! Трудно, что ли, написать хоть полсловечка? Хотя бы припиской в письме к отцу, которому писать не забывает! Так нет же: отплыл в Элладу, и с тех пор ни слова, ни звука, словно и впрямь позабыл…