Федор Гайворонский - Последний тамплиер

Помнится, когда мы возводили тын, ко мне подошел молодой человек. Присмотревшись, я узнал в нем Шарля, крестьянского парня, с которым играл в детстве. Шарль остановился напротив, оперся на свою лопату и сказал:

— Зачем ты повесил дядюшку Ги? Он был кумом моей матушки. Выпорол бы, если иначе никак нельзя было. Но зачем убивать?

Он, конечно, был прав. Тот случай и мне не давал покоя. Тогда, в пылу гнева, я думал, что вершу справедливость, но сейчас, узнав лучше своих людей, моя душа страдала. Но урок есть урок. Все должно идти на пользу. Я ответил:

— Ты спрашиваешь, зачем? А позволь я спрошу тебя — почему, когда я велел крестьянам прийти, явилось лишь две трети? О чем думали остальные? Придет враг и пощадит их? Ты сам видел, в каком состоянии был замок, до того, как мы привели все в порядок. Куда бы пошли те, кто не послушался меня, если бы скажем, какой-нибудь прохвост захотел бы содрать с меня дань? Они пришли бы в замок. Потому что только в замке им дадут защиту. Разве то, что мы сейчас делаем, им не нужно? Нужно. Очень нужно. У каждого на плечах есть голова. Но когда вассал не хочет работать этой головой, господин отсекает ее, как ненужную вещь.

Шарль молчал, топчась возле своей лопаты.

— И все же, не делай так больше…Не старайся быть хуже, чем ты есть, господин, — тихо молвил он и вернулся к работам.

Дядюшка Гамрот, находившийся рядом — он был моим помощником и советчиком, тихо сказал, когда Шарль отошел достаточно далеко:

— О старом Ги и не думай. Не повесь ты его, никто из этих лоботрясов здесь и пальцем бы не шевельнул. Но мне хотелось бы тебе вот о чем сказать. Живя в Ордене, в рыцарском братстве, ты отвык от простой жизни. Такие слова, как «дом», «очаг», «хозяйство» — для тебя ничто. Даже слово «семья», по большому счету, для тебя мало что значит. Ты привык воевать, беспрекословно исполнять волю командиров, привык, что любой твой приказ исполняется тотчас. Ты воин, ты привык разрушать. Но теперь тебе придется привыкать к иному. Научись не разрушать, не убивать, а строить и прощать. Поверь, это намного труднее. Растить хлеб и скот, воспитывать детей — такая же сложная наука, как и воинское искусство. Эти люди, что сейчас восстанавливают твой замок, не ведают о рыцарском долге. Им не знакомо понятие рыцарской чести. Они плохо владеют оружием. Но они привязаны всем своим существом к таким простым на первый взгляд, и ничего, пока еще, не значащим для тебя, понятиям, как дом, семья, земля. Чтобы управлять этими людьми, ты должен сам, стать этой землей, этим лесом, полем, чтобы в пашню упал твой пот, и чтобы у твоего очага грелась твоя собственная семья. Не торопись впредь, мой господин, принимать поспешные решения. Пойми тот мир, который теперь стал твоим по праву наследства. Поверь мне, своему старому сержанту …

Той же ночью я поведал о разговоре с Шарлем Гвинделине.

— Я тоже переживала, когда услышала о смерти дядюшки Ги, — сказала она, — Он был милым стариком, хотя пиво пил без меры. Но ты не виноват. Не все понимают, что замок и запасы в нем, нужны не тебе одному, а всем нам. Успокойся, мой добрый господин, я заберу все твои печали.

Я отдался ей. И с каждым ее нежным прикосновением, печали, тяготившие мою душу, уходили все дальше и дальше.

К концу апреля, наконец, стало видно, что мои старания принесли плоды. Поместье обрело грозный вид. Как то мимо замка проезжала группа рыцарей из свиты соседа — графа ле Брея, приходившегося племянником моему былому наставнику. Они остановились поглазеть на работы, оживленно обсуждая увиденное и были замечены мной. Я поспешил приблизиться к ним, в сопровождении Гамрота. Господа рыцари поклонились, мы тоже поклонились им в ответ.

— Так это вы и есть, новый хозяин Шюре? — спросил один из них, сухощавый бородатый немец лет тридцати, с тевтонским крестом на плаще.

— Да, я — баронет Шюре.

— Разрешите представиться и мне — Петер Гогенгейм. Кстати, вы очень похожи на своего покойного дядю, — сказал немец, — правда в глазах ваших видно больше мудрости, чем в его.

Остальные рыцари улыбнулись.

Тон разговора о дяде, пусть он и был отменной сволочью, стал мне неприятен. Рыцари поняли это по моему выражению лица, и немец поспешил вежливо извиниться. Я принял его извинения, и, в свою очередь, предложил им погостить до завтрашнего утра в моем замке. Рыцари радостно согласились, и мы направили коней к поместью.

— А вы хорошо потрудились, — заметил, пока мы скакали к поместью, другой рыцарь, француз, — Шюре, право, не узнать.