Федор Гайворонский - Последний тамплиер

— Я рожу тебе мальчика, — шептала, задыхаясь, счастливая Гвинделина, — или двух… Я люблю тебя… Я так люблю тебя…

Когда мы, сонные и усталые, слушали росистую тишину лесной ночи, растворяемой рассветом, я совершенно ясно услышал рядом шорох. Это не был шорох ветра, или мелкой лесной зверюшки. Так двигаться мог только человек. Я незаметно подобрал кинжал, и насторожился. Невдалеке явно кто-то был. На меня смотрели испуганные глаза Гвинделины.

— Он там… — шепнула она, — я его вижу. Возле куста бузины. Стоит и смотрит на нас.

— Какой он?

— Невысокий. Длинноволосый.

Я собрался, и молниеносно вскочив на ноги, в два прыжка оказался возле куста бузины. Еще мгновение — и непрошенный гость оказался повален на землю, лицом вниз. Я придавил его коленом. Он был облачен в кафтан из мягкой ткани, похожей на бархат. Я схватил его промеж ног за мужское естество, и крепко сжав, сказал:

— Ах ты мерзкий блудник! Тебе не хватило женщины? Или ты сам ее не хочешь?

Пленник застонал от боли. Тогда я посмотрел на него повнимательнее и оторопел — он был женщиной, с настоящей женской фигурой! Я держал одной рукой его мужские гениталии, другая же, сжимавшая подмышку, ощущала полную женскую грудь. В страхе я отпрянул. То, что я увидел, было чудовищно, невообразимо. Неизвестный вскочил, закрыл лицо руками и плача, по-женски убежал прочь. Через некоторое время, я услышал отдаленный конский топот.

Гвинделина поспешно оделась. Мы вернулись в замок.

Тот случай потряс меня. До сего момента я и предположить не мог, что природа может сотворить с человеком что-либо подобное. Мне казалось, что лишь во дни сотворения мира Господь, до того как мужчину отделить от женщины, создал человека по такому образу и подобию. Но я сам лицом к лицу встретился в ночном лесу с небывалым человеческим существом. Кем оно было — уродом, или совершенным божественным творением, соединившем в себе оба начала? Что заставило его в ту блаженную майскую ночь любви стоять и смотреть на нас с Гвинделиной, пребывающих в любовном соитии? Чувство невозможности насладиться в полную меру простыми человеческими утехами, радость хотя — бы издали наблюдать за любовью других, или животная, убийственная, похотливая зависть, замешанная на отмщении человечеству за собственную уникальность, непонятную и чуждую большинству людей? Я не мог найти в себе ответ. Гвинделине же я не стал рассказывать все подробности, сообщив лишь, что это был деревенский мальчишка, предававшийся по собственной глупости рукоблудию. Она посмеялась, и, казалось, забыла этот эпизод.

В начале июня было решено нанести визит соседке — вдове ла Мот. Послав предварительно в ее замок гонца с письмом, я получил ее утвердительный ответ в виде пергамента, к которому прилагался очень дорогой платок китайского шелка. Платок пах тонким ароматом востока, напомнившем мне годы, проведенные в Палестине. Я спрятал его подальше от Гвинделины, так как знал, не хотел вызывать в подруге чувство ненужной ревности. На трех повозках, погрузив подарки, слуг и еду, мы отправились в соседнее поместье, рассчитывая две ночи провести в пути.

Стоял прекрасный майский день. Было уже совсем тепло. Гвинделина ехала в первой повозке, рядом с Гамротом. Он рассказывал ей интересные истории, слушая которые, девушка весело смеялась. Мы часто останавливались на привал, предаваясь подолгу трапезе и винопитию. Путь был веселым и неторопливым. Встречавшиеся по дороге крестьянки приветливо махали рукой, мужчины степенно кланялись. Я посылал им в ответ воздушные поцелуи и, видя, с каким восторгом они смотрят на меня и Гвинделину, испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие собственной надобности этим простым, добрым людям. Я начинал понимать слова Гамрота о том, что для того, чтобы управлять моей страной, мне необходимо самому стать ее частью. Так оно и случалось. Я постигал магию своей земли, своего наследственного лена, я пытался понять, чем живут, как дышат, о чем думают мои подданные. Я заглядывал им в глаза и читал их, словно открытые книги. Помню, возле одной деревушки мы встретили двух девчушек, идущих домой с корзинками, полными ромашек. Одну из них, лет четырех, я посадил к себе в седло, и пока мы ехали, я чувствовал, как трепетно ее пальчики сжимают мою руку, как доверчиво и всецело доверила мне она свою жизнь, твердо зная, что пока ее господин рядом, с ней ничего не случится. К вечеру я перебрался в повозку к Гвинделине. Гамрот пересел на моего коня и поплелся сзади. Я сказал подруге, что крестьяне, как мне кажется, любят меня, и как здорово, если это на самом деле так. Она ответила: