Федор Гайворонский: Последний тамплиер

Я помню, как мне дали огромный, сочный кусок, как отец учил меня отрезать от него, горячего, ножом тонкие полоски. Я ел пахнущее дымом жирное, нежное мясо, смотрел на звезды над головой, вдыхал запах костра и горелого жира, слушал разговоры. Я чувствовал, что это была совершенно иная жизнь — взрослая, мужская. Все было другим — слуги, их разговоры, манера поведения. Даже отец стал другим. Он сидел со слугами, как равный с равными, и так же, как и они, радовался непонятным для меня шуткам и тоже, рассказывал что-то непонятное для меня — про войну, короля, про женщин… Потом отец поднес мне кубок с вином и заставил сделать два глотка. Вино оказалось на удивление кислым, даже горьким. Оно пахло невычищенной ямой для кухонных отбросов, возле которой в поместье вечно отирались вороны и собаки. И я удивлялся, почему взрослые так много и с таким наслаждением его пьют. Но когда мне вдруг захотелось спать и я, опуская тяжелую голову на мягкую овчину, стал погружаться в воздушную, как перина, негу, я впервые в жизни понял вино и тех, кто его пьет. В ту ночь сделанные мною два глотка этого удивительного напитка, пришлись очень кстати. И я на всю жизнь уяснил тогда простую истину — вино хорошо, когда оно — к месту. Благодаря этому я не стал, подобно многим, его рабом и не сделался его ненавистникам. Я знал когда, где, с кем и в каких количествах следует его потреблять, благодаря чему честь моего рода, моей фамилии всегда оставалась незамаранной винными пятнами.

В Марселе мы остановились в доме графа Арнье, которого в тот момент не оказалось на месте. Но он был предупрежден письмом заранее о нашем приезде, поэтому его слуги отнеслись к нам с должным почтением. Граф был другом моего отца и, позднее, в Палестине, стал одним из двух его поручителей при вступлении отца в Орден Храма. В Марселе мы пробыли около месяца, ожидая подходящее судно. Под конец нашего пребывания, прибыл сам граф, который присоединился к нам со своей свитой в путешествии в Святую землю. Он оказался тощим, седым стариком и носил белый плащ с черным подбоем и нашитым лапчатым крестом тамплиера, так как сам давно являлся мирским братом Ордена. Он похвалил отца за его стремление стать храмовником. Помню, старый граф сказал мне тогда:

— Когда тебе исполнится шестнадцать, ты станешь мечником, а в восемнадцать, почему бы и нет, ведь ты — сын рыцаря, будешь посвященным рыцарем! Поверь мне, сынок, нет на земле высшего счастья, чем счастье всегда чувствовать рядом верное, надежное плечо.

Мы отплыли восемнадцатого сентября 1280 года, как раз в день моего десятилетия. Наша флотилия состояла из четырех тяжелых нефов и пяти военных галер. На парусах всех кораблей были нашиты красные кресты. С нами на судне находилось еще несколько рыцарей. Когда они узнали, что я сын Филиппа, баронета Шюре, один из них, которого звали ле Брей, подарил мне кинжал с серебряной рукоятью и позолоченным клинком.

— Это твое оружие, — молвил Ле Брэй, — будь ему добрым и заботливым хозяином, и оно не раз сослужит тебе верную службу.

Остальные рыцари, включая отца, при этом хранили почтительное молчание, и я, впервые вешая на пояс клинок, ощутил всю торжественность произошедшего события — вручения оружия.

Плавание к берегам Святой Земли, стало для меня настоящим испытанием. Я жестоко страдал от морской болезни, как впрочем, и большинство пассажиров нашего корабля. За мной ухаживал оруженосец отца, дядюшка Гамрот. Он служил еще моему деду и, стараясь развлечь меня, рассказывал о былых сражениях. Я с преогромным любопытством слушал его истории, хотя, как выяснилось потом, он был отменный враль.

Мои воспоминания о детстве были прерваны приходом Жака. Он пришел не один — с двумя стражниками. Значит, придется опять идти на допрос.

Звон моих цепей эхом звучал в коридорах тюрьмы. Один пролет наверх, двадцать три шага вперед, мимо дубовых дверей камер, где содержались простолюдины, откуда веяло человеческими нечистотами, и далее — спуск на два пролета вниз, по скользким, отполированным сотнями ног, ступеням, и снова вперед по коридору, в придел, где размещался гарнизон тюрьмы и находились камеры для ведения следствия.

За дубовым столом сидели три монаха и писчий, который обмакнул в чернильницу гусиное перо сразу, лишь только я вошел в камеру. Мне велели сесть на табурет. Сухощавый монах с жесткими чертами лица, который, собственно, занимался моим делом, задал первый вопрос.

— Итак месье, мы знаем, что вы скрыли от следствия одну любопытную деталь. Будучи на Святой Земле, вы неоднократно рассказывали братьям по Ордену историю о том, что вы, яко-бы, видели Христа. Что это за история, и почему вы не рассказали ее нам раньше?