Крис Хамфрис - Французский палач

– Мсье Ромбо, надеюсь, мой доблестный Такнелл хорошо с вами обходится.

– Превосходно, ваше величество, – ответил он, на что она махнула своей шестипалой рукой:

– Ко мне не следует так обращаться. Так повелел король, а он не из тех людей, кого можно гневить или разочаровывать. – Анна Болейн обвела взглядом смущенные потупившиеся лица. – Почему вы все такие мрачные? Разве вы не понимаете, какое это облегчение – снова стать женщиной после тысячи горестных дней в качестве королевы? Моей голове легче без короны, а скоро и плечам станет легче… – Она замолчала. – Извините, мсье Жан, дорогой доктор: англичане обладают ужасной привычкой шутить перед лицом несчастий. Это, может быть, и хорошо для меня, но не для тех, кому я дорога. Простите меня, – обратилась она ко всем. – Однако у нас остается эта проблема с обращениями. Если я не королева, то, возможно, я по-прежнему леди? «Леди Анна» – звучит как героиня какой-нибудь жуткой баллады… впрочем, я и есть героиня такой баллады. Как насчет просто «Анны Боллен»? Так меня зовут в моем родном Норфолке, где не признают, важничанья. Нет? Хорошо, а как вы называли свою любимую, Жан Ромбо, свою первую возлюбленную из долины Луары? Может, мне похитить ее имя, раз уж я собираюсь похитить последнюю ласку у ее дружка?

Тут она рассмеялась, хотя остальные не присоединились к ней, и в ее смехе Жан услышал что-то, что напомнило ему о Лизетте, когда он впервые увидел, как эта десятилетняя девочка ловит кур на отцовском дворе. Или когда ей было четырнадцать и он поцеловал ее на берегу реки. Или в шестнадцать с венком невесты в волосах. Или в двадцать пять, когда он так долго был на войне, а она все ждала его, хотя все уже стали называть ее старой девой. И последние пять чудесных лет, проведенных вместе.

Жан на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, то нырнул прямо в глубину глаз Анны, потому что она шагнула ближе. Она заговорила, но ему показалось, что ее губы не двигаются, а слова звучат прямо у него в голове.

– Лизетта? Красивое имя. Но кажется, оно слишком драгоценно, чтобы брать его взаймы.

Жан снова почувствовал неуверенность, потому что был убежден в том, что не произнес вслух ни звука – и все же эта женщина с легкостью прочла его мысли. Она поймала его мысль. Он, безликий, человек в маске – оказался открыт перед нею.

– Пройдитесь со мной, – сказала Анна Болейн. – Думаю, мы обсудим имена и титулы потом.

Они снова стали кружить вдоль газона – и ходили там еще долго после того, как солнце село и Тауэр оказался во власти холода. Жан не мерз: казалось, холод остается вне его, потому что они снова говорили о теплых краях, отделенных от них временем и пространством, о днях бесконечного лета подле реки, о вкусе молодого вина, которое на Луаре изготавливали так, как нигде больше, о праздниках, проделках и приключениях юности. Ее мир был совсем иным. Она принадлежала двору, который часто там останавливался, он – полям и деревне, хотя его отец из простого крестьянина превратился в землевладельца, хозяина постоялого двора и поставщика армии. Однако их объединяли воспоминания о земле – о заливавшем ее свете, о цвете почвы.

Жан поймал себя на том, что рассказывает Анне о вещах, которые не открывал прежде никому: о жене и дочери, об их внезапной смерти от чумы. В свою очередь он был сначала смущен, а потом и зачарован повестью о ее жизни при французском и английском дворах, с которыми он соприкасался крайне редко. Ее истории были смешными, безоглядно смелыми, порой – поразительно грубыми. А когда она вдруг принималась громко хохотать, складываясь от смеха пополам, он тоже начинал смеяться, а потом смотрел на нее и вспоминал о том, что завтра ей предстоит умереть. Он приехал, чтобы лишить ее жизни. Избавить ее от ненужной боли и сохранить некое достоинство – да; но тем не менее убить. И, вспоминая об этом, он испытывал недоумение. У него уже бывали благородные клиенты, которым вроде бы хотелось сблизиться с ним перед концом. Они открывали такие интимные вещи, какие обычно говорят только на исповеди. Но сейчас все происходило по-другому. Анна Болейн желала добиться близости – и ей это удалось. На это должна была существовать какая-то причина, но Жан не мог сообразить, в чем тут может быть дело.

Прошло несколько часов, прежде чем Такнелл приблизился, чтобы увести ее, и за это время Жан прекрасно понял, почему король низверг свою возлюбленную церковь ради этой женщины: она заслуживала не меньшего, чем переполох на небесах и на земле. И дело было не в красоте ее лица или тела. То, что он испытывал, нельзя было назвать желанием, хотя она была обольстительнее рая. Тут заключалось нечто такое, чего он никогда раньше не встречал, – нечто духовное, нечто более священное, чем все, что он когда-либо видел в церкви.