Константин Сергиенко: Тетрадь в сафьяновом переплете

Итак, в путь, мой неизвестный читатель.

13 апреля 1786 года мы приготовились выехать из Киева. Здесь были сделаны необходимые закупки, сюда же явился и я из смоленского пансиона Эллерта. Молодого графа я видывал в детстве и хорошо помнил. Он мало изменился. Это был мужественный человек лет двадцати пяти, роста достаточно высокого, с узким лицом и насмешливым взглядом темных глаз. Одет он был на английский манер в строгом суконном сюртуке, тогда только еще входившем в моду, и английской же шляпе с узкими полями. Парика молодой граф не носил, а слегка лишь подкручивал волосы на висках, стягивая остальные черной лентой к затылку. На ногах у него были мягкие сапоги с короткими шпорами.

— Вот ты каков, — сказал Петр Иванович, оглядывая меня с ног до головы. — Подрос, подрос! Поди, на лошади ездить умеешь.

Я мог похвастать не только умением ездить на лошадях, но и отменным фехтованием и стрельбой из пистолета. Последнему обучил меня старый граф во время коротких моих приездов в имение.

Петр Иванович приобрел в Киеве двух лошадей, гнедую и вороную, а также легкую крытую коляску. Однако лошади предназначались лишь для верховой езды и должны были следовать за нами, лошадей для коляски мы рассчитывали брать на почтовых станциях, и для этого Петр Иванович выписал подорожную у киевского губернатора.

Петр Иванович составил список нужных вещей. В основном это касалось одежды и предметов туалета, что до оружия, то молодой граф привез его с собой из Германии. То были два отличных пистолета голландской работы и английский карабин с винтовым нарезным стволом. Я слышал о таких карабинах, но в России их еще не видал. Достоинство такого оружия заключается в дальнем и точном бое, ибо пуля летит вращаясь и таким образом держится траектории.

В небольшом черном кофре у графа хранилась подзорная труба, разнообразные чертежные инструменты и даже карта Тавриды, напечатанная в парижской типографии. Было тут и несколько особо любимых графом книг, роман англичанина Свифта и записки француза Монтеня.

Была у нас с собой и походная аптечка с корпией, пинцетами и разнообразными пузырьками. Словом, мы захватили много полезных вещей. Если бы кто-то высказал сомнение в надобности оружия, он был бы не прав. Мы ехали в те края, где не так давно отгремела война. Крым из-под власти Турции перешел к России, но там еще оставалось много недоброжелателей, точно так же, как в обширных Причерноморских степях бесчинствовали шайки грабителей.

Итак, на дворе был месяц апрель. Самое время для начала путешествия. Кончились половодья, Днепр вошел в свои берега, дороги подсохли. Воздух тёпел и сух, а солнце при чистом небе пригревает так, словно бы уже полное лето.

В три часа пополудни мы переправились через Днепр. Дорога пошла хорошо укатанная, твердая. Ямщик покрикивал, пыль поднималась из-под колес, Кагул и Чесма, так мы назвали лошадей в честь побед русского оружия, бодро бежали налегке за коляской.

— Ну что, Митя, — начал Петр Иванович, — рассказал бы ты мне про свое учение.

Он с первых дней обращался со мною просто и дружески. Обращение «ваше сиятельство» он не переносил, я называл его просто по имени-отчеству. Покоряло и то, что он превосходно говорил по-русски. Нынче дворянские дети высоких родов да еще те, которые провели молодость по заграницам, по-русски изъясняются очень плохо. Сама императрица, как тайно сказывали в пансионе, в слове из трех букв умудряется делать четыре ошибки, вместо «еще» она пишет «исчо».

Я много рассказывал Петру Ивановичу про пансион. Он хохотал до слез. Внезапно он сделался мрачным и проговорил:

— Россия недалеко ушла от прежних времен. Понадобится еще целый век просвещенья, чтобы изменить дикарские нравы.

Грело неяркое солнышко, с обеих сторон потянулся редкий лесок, светивший робкой зеленью. В семи верстах от Киева мы проехали озеро Дарница с захудалым постоялым двором на берегу. Потом дорога стала неровной, по правую руку выросли холмы, носящие название Казачьих гор. На этих холмах похоронен будто бы один из предводителей Запорожской Сечи, теперь уже упраздненной по велению императрицы. Что-то заунывное есть в мерном очерке холмов, и столь же заунывным было пение ямщика, слегка раскачивавшегося на козлах. Видно, пение это расстроило и графа. Лицо его вдруг исказилось, он ткнул стеком в широкую спину ямщика и приказал: