Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Суя пачки денег, он лез целоваться с басмачом, подвывая:

— Басмаченька ты наш очаровательный, надежда ты мирового капитала, бери, бери деньжат-то. Бей окаянных большевиков.

И хоть представитель мировой буржуазии окал, как истый волжанин, красноармейцы подняли шум и свист. Послышались крики: «Долой буржуев, долой кровавый капитализм!» На сцену полетели окурки, ку­сочки засохшей глины.

Тогда буржуй повернулся к зрителям, отвёл от лица в сторону бороду и усы и, обнаружив круглое курносое лицо, недовольно сказал, всё так же напирая на «о»:

— Да я ж артист. Какого же лешего! Не порите хреновину! — И, снова обратившись в буржуя, про­должал: — Бей их, да оглядывайся, а то самому по заднице надают. Эта реплика, очевидно, не входила в текст инсценировки, но очень понравилась аудитории, и все закричали:

— Валяй дальше, Савчук! Жми!

Артист, игравший роль басмача, неловко державший в охапке патронные подсумки, винтовки, пачки денег, наконец получил возможность открыть рот. Он закри­чал, зверски вращая белками:

— Ррр... разделаюсь в два счета, раз, два.

— Э... э... мистер, — заикаясь, загнусавил вдруг британский лорд, показывая пальцами на зрителей, — э-э... кто... кто там?

— Караул! Красные! — взвыл басмач.

Под оглушительные аплодисменты на сцене нача­лась невообразимая кутерьма. В конце концов все в панике убежали. Дольше всех метался по сцене басмач, теряя винтовки, патроны, деньги, он выл самым забав­ным образом, по-щенячьи, шлепая себя по ляжкам. Но, наконец, и он исчез.

Тогда вышел на сцену Самсонов и самодовольно объявил:

— Минуточку внимания... Продолжаем нашу по­становочку.

Мгновенно на сцену ввалилось с десяток басмачей и, расположившись в кружок, зажгли костер из соломы.

— Сцену не спалите! Осторожнее! — послышался явственно голос из публики.

— Нехай, товарищ комендант, не спалим! — ответи­ли басмачи, и заголосили уже в соответствии с тек­стом инсценировки хором:

— Грабь! Режь!

Жги, руби!

Эмир удрал!

Пятки показал,

А нам наказал!

Грабь! режь!

Жги! Руби!

Появился новый артист в английском френче, гали­фе, с красной феской на голове и заорал:

— Смирно! Встать! Басмачи повскакали.

— Ты кто? Чего орешь?

— Смирно! Молчать! Не разговаривать!

— Ого какой!

— Я зять божьей милостью халифа, глава всех мусульманских попов, главнокомандующий бандюками-басмачами, генеральская шкура, паша Энвербей!

Басмачи все бросились ниц. Тогда Энвербей спел:

Я Энвер-генерал!

Повсеместно бит бывал.

В Бухару теперь попал,

Бедноту за горло взял.

Правоверные, ко мне:

Марш ко мне,

сыпь ко мне!

Обучу я вас войне.

Вас войне, да!..

Став в позу и подкручивая усы, Энвербей объявил:

— Эх вы, шпендрики правоверные. Плохо воюете. Плохие вы военспецы. А я в академиях учился, науку военную немецкую превзошел, золотишко французское в карман положил, винтовки английские получил. А посему объявляю себя мировым Наполеоном! Вперёд!

Выхватив из ножен саблю, он устремился за сцену, басмачи — за ним. И вдруг все попятились. Из-за ку­лис выступили красноармейцы со штыками наперевес.

Спрятавшись за спины перепуганных «басмачей», Энвербей, прыгая, точно петух, завопил:

— Вперёд! Бей красных!

Басмачи заметались. Но бежать было некуда. Со всех сторон штыки.

Занавес сдвинулся как раз вовремя. Где-то за тем­ными деревьями сада послышалась дробь выстрелов.

К комдиву, сидевшему в первом ряду, подбежал адъютант и что-то быстро сказал ему на ухо.

Тогда комдив поднялся и громко обратился к ауди­тории:

— Товарищи! Настоящий Энвер поопаснее, чем самсоновский. Сейчас его разъезды появились под городом.

— Разойдись! Седлать коней! — послышалась коман­да.

Ровно через минуту раздвинулся занавес, Самсонов вышел на авансцену.

— Товарищи!.. — сказал он.

Но обращаться ему было не к кому. Там, где только что шевелились и бурлили сотни голов, стало пусто и тихо. Тогда он закричал в глубь сцены:

— Тревога! Редколлегия, костюмы, грим долой! По коням!..

Гриневич не пошел в ночную операцию. Комдив оставил его для доклада. При свете коптилок они долго сидели в штабе. Вызывали Джаббара. На рябом лице его отображалось такое неудовольствие, что даже ком­див обратил внимание. «Только спать улегся», — ворчли­во ответил он. «У него молодая жена», — улыбнулся Гриневич. «А, ну дело извинительное». Втроём они про­сидели до первых петухов.