Владимир Митыпов - Ступени совершенства

Как всегда с некоторых пор в минуту расслабленности в сознании всплывало то, что таилось до сего момента на самом его дне, доставляя лишь смутное, еле ощутимое беспокойство.

Это «что-то» вносило разлад в стройность его мыслей и приводило на память далекую юность на берегах теплого Зеленого моря, где свет больших ярких звезд, казалось, нес с собой все ароматы ночи и моря.

Юность... Пора, когда ощущение счастья доступно, так легко, что кажется разлитым в воздухе...

За спиной едва слышно шевельнулся нубиец. Призрачный мир воспоминаний отодвинулся и растаял, уступая место беспощадной реальности, и Меренра вновь стал самим собой — бесстрастным замкнутым жрецом.

Небесное зарево уже золотило холодные камни храма. Главный жрец повернулся и направился туда, где был спуск в святилище храма.

Близилось время утреннего богослужения в честь Атона-Солнца.

Тутмос проснулся как всегда очень рано, но без обычного чувства бодрости в отдохнувшем теле.

— Когда пройдет пора беспечной юности, наступит зрелость, — не однажды говорил ему покойный отец. — Тогда можно лишь обдумывать постигнутое, учиться же надо в молодости.

«Может и для меня пришло время размышлений? — с грустной улыбкой подумал Тутмос. — Да и у кого мне сейчас учиться?»

Несмотря на сравнительную молодость, Тутмос был уже начальником царских скульпторов, а его творения даже такими прославленными ваятелями как Мен или Юти считались образцами совершенства. Но он не забывал слов своего отца, тоже талантливого скульптора, сказанных им незадолго до смерти:

— Помни, Тутмос, что совершенства можно лишь желать, искать его, но быть его не может. Как бы ни было неподражаемо созданное тобой, всегда найдется мастер, который превзойдет тебя.

Последняя работа Тутмоса — изображение царицы Нефрэт — была настолько хороша, что сам знаменитый Юти сказал после долгого и молчаливого созерцания:

— Со времен Иртисена [15] Талантливый скульптор, живший в 21 веке до н. э. ничего подобного у нас еще не создавалось. Ты наделен силой бога Хнума, который, говорят, вылепил из глины первых людей.

Но, несмотря на это, разве может он, Тутмос, сказать о себе словами того же Иртисена: «Я был художником, опытным в своем искусстве, превосходящим всех своими знаниями...» — Разве не видит он, что его изумительная скульптура столь же далека от живой Нефрэт, как мертвая пустыня от цветущей земли на берегах Хапи?

Нефрэт... О ее высокой красоте в сочетании с умом и добротой слагались легенды.

Недаром лучшему скульптору Кеме поручил фараон увековечить в камне черты лица своей необыкновенной жены.

Не в силах расстаться со своим творением, Тутмос держал пока скульптуру в своей мастерской. Но живая, неуловимая в своих выражениях красота Нефрэт владела с тех пор всеми мыслями скульптора.

Все еще погруженный в себя, Тутмос вышел в сад, за которым со дня смерти отца никто особенно не присматривал. Сейчас он выглядел так, словно кто-то, нарвав охапку всевозможных растений, небрежно бросил ее у дома.

Смоковницы-сикимор, оплетенные виноградными лозами, устало клонили ветви под тяжестью матовых кистей. Поодаль высились задумчивые финиковые пальмы с золотисто-зелеными гроздьями плодов.

Было еще рано, но уже деловито жужжали пчелы, где-то непрерывно и вразнобой блеяли встревоженные овцы, а через низкую глинобитную ограду заглядывал любопытный осел.

Из-за дома вышел старик-раб с кувшином холодной воды. Он полил Тутмосу, пока тот умывался, и ушел в дом приготовить утреннюю пищу.

Этого раба Тутмос помнил еще с детства, привык к его ворчанию, которое делало дом, опустевший со смертью старого хозяина, уютнее. Тутмос вероятно почувствовал бы себя несчастным, если бы старик однажды исчез.

Позавтракав, Тутмос с бьющимся сердцем вошел в мастерскую. Прекрасное лицо Нефрэт, освещенное утренним солнцем, встретило его улыбкой, и лишь в самых уголках ее губ таилась чуть заметная печаль. Внимательно присмотревшись, можно было увидеть ту же постоянно ускользающую грусть и в удлиненном разрезе ее больших глаз, в гордых полукружиях бровей, раскинутых точно крылья птицы в свободном полете.

Головку царицы увенчивала высокая синяя корона с царственным уреем и золотым отворотом.

Тутмос опустился на низкую скамейку и замер, опершись подбородком на сложенные на коленях мускулистые руки. Сейчас он совсем не походил на того веселого, немного рассеянного молодого человека, каким его знало большинство. В часы работы его лицо неузнаваемо менялось — острый прищур глаз, сжатые губы и застывшие черты делали молодого скульптора намного старше.