Дарья Плещеева - Слепой секундант

Гриша, видать, имел темное понятие о собственной сестрице. Жаль бедняжку, жаль… Сколько тех авантюрьер гибнет в нищете, перейдя несчетное количество раз из рук в руки?..

Совсем уж мрачные картины представились Андрею — без малейших на то оснований. Он плохо знал Машу — да и как узнать, когда при их последних встречах она была изумительно благонравна, охраняема нянькой, какими-то пожилыми родственницами и, разумеется, матерью? Именно такие, береженые и лелеянные, умеющие сказать кавалеру только «да» и «нет», да еще «как будет угодно батюшке с матушкой», носят в душе нелепые, но страстные влюбленности, а потом бегут зимней ночью с каким-нибудь армейским поручиком, захмелев от его поцелуев. И хорошо еще, коли под венец.

Отчего внутренний человек Андрея нагнетал недовольство Машей? Что-то ему сильно не нравилось — и даже не теперь, а в будущем. Что-то этакое он предвидел — словно Божью волю, которая хоть и непонятна, хоть и пугает, а воспротивиться — не смей. И Андрей заранее переживал и злость, и тревогу, и все, чем повеяло из того непонятного будущего. Переживал — чтобы они, единожды прочувствованные до конца, более не путались в ногах?..

Снаружи послышались голоса. Андрей вскочил, услышал шаги, шуршание, дверной скрип и стук. Это были обычные звуки, но прозвучал и необычный — какое-то шипение, будто ртом втягивали воздух. Еремей и Фофаня вошли, Валер остался в сенях.

— Ну что, как она? — нетерпеливо спросил Андрей. — Нашли, где ее прячут?

— Нашли-то нашли, — отвечал дядька. — Сам Бог тебя надоумил погнать нас сегодня в Гатчину, сударик мой, сам Бог!

— Моими молитвами, — со скромной гордостью добавил Фофаня.

— Точно, — согласился Еремей. — И что меня отправил, невзирая на мое ворчание, — тоже особая Божья милость!

— Да, да! — восторженно подтвердил Фофаня.

Андрей слушал и ничего не понимал. Еремей говорил загадками, но в голосе было какое-то особенное торжество.

— Так вот, баринок мой любезный, Гатчина покамест невелика, обойти ее нетрудно. Фофаня бабам вопросы делал. Ох, и горазд же врать! Матрену свою Никитишну из сундука вынул! И так-то жалостно говорил — бабы чуть не ревели. Уехала, сказывал, Матрена Никитишна с дочкой, бросила мужа своего венчанного, обобрала, невесть за что наказала! Так за Матрену Никитишну душа не болит, а доченьку, единое отецкое дитя, жалко — втравит ее матушка во всякие пакости. Я сам, слушаючи, эту сатану Матрену возненавидел!

— Что там у нас в сенях? — спросил Андрей.

— Погоди, баринок мой распрекрасный, все по порядку. И вот — словно какой ангел нас вел, вел от бабы к бабе и привел. Доложили нам, в котором доме девица поселилась и на улицу почитай что не выходит. И прозвание «Решетников» вспомнили. Явились мы к тому дому. Сколько-то вокруг околачивались. Фофаня вызвался в дом войти — его не впустили. Пришел, доложил — там, сдается, пьют. И тут вдругорядь ангел подсказал — пусть же выпьют побольше, одуреют, глядишь, и впустят бедного Фофаню. А что соврать — сам догадается, на это дело он мастер. Стемнело, мы потихоньку дозором ходим.

— А я акафист Богородице тихонько читаю, — вставил Фофаня.

— Да, — подтвердил Еремей. — Кто бы думать мог, что воровская молитва тоже до нее долетит?

Дверь опять скрипнула, из сеней вошли двое. Шаги Валера Андрей прекрасно знал: этот дородный господин, видать, в детстве имел хорошего танцевального учителя и двигался легко, другие шаги были странные, шаркающие.

— И тут в доме крик поднялся. То есть шум, вопли, грохот. И дверь отворяется, и с крылечка персона сбегает, какая — не понять, и за ней другая, и хватает, и повалить в снег хочет. А темно же, только и света, что из окошка, и тот — мимо. И вдруг я вижу — да это ж она, Машенька! Ну, тут мы с господином Валером и засучили рукава! Этого сукина сына с девушки сняли, я его по уху съездил… Для вразумления! — объяснил Еремей. — А она-то подхватилась — и бежать… Я кричу — стой, Маша, стой, сударыня, свои мы! Я господина Соломина дядька, сколько раз у вас в доме бывал! И тоже за ней! А она-то с перепугу, откуда и силы взялись… как листок осенний по ветру, летела… А мы — за ней… А она-то, бедняжка, чуть не босиком по снегу, и все молча, молча… Ну, поймали. Я ей говорю — да признай же меня, сударыня, да опомнись же! А она ничего не разумеет. Ну, думаем, рассудок потеряла! Потом спрашивает: ты дядя Еремей? Да, говорю, да! И тут — как заплачет… Ну, мы ее в охапку да в возок…

— И где она? — вскочив, спросил Андрей.