Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

В небольшой лавровой рощице, неподалеку от дворца, стоял его алтарь, и я каждый день приносил Аполлону дары и играл перед ним. Вечерами в зале я пел только о войне; но здесь, оставшись один перед богом, я пел о печали, о юных девах, принесенных в жертву перед свадьбой, о владычицах сожженных городов, оплакивающих своих павших супругов, пел старинные песни берегового народа, сложенные о юных героях, которые, даже зная о назначенной за это смерти, целый год любят богиню.

Но нельзя же все время петь. И тогда печаль вновь наваливалась на меня, словно зимнее облако, обремененное снегом. В те дни я не мог выносить людей и, взяв собаку и лук, уходил в горы.

Как-то летом, целясь в мелкую дичь и всякий раз подбирая свои стрелы, я зашел очень далеко – в тот день ветер обманывал меня и мне удалось добыть лишь одного зайца. На закате я был еще на вершине и, поглядев вниз, увидел, как тень горы тянется к острову. Над склонами предгорий, укрытыми сумраком и деревьями, поднимался голубой дымок Трезена. Сейчас в домах наполняют светильники. Но наверху птицы еще исполняли негромкую вечернюю трель, и глубокий свет вычерчивал края каждой травинки.

Я поднялся на голую округлую вершину хребта, куда утром падают первые солнечные лучи; там и устроен алтарь Аполлона. По обе руки виднелось море; на западе – горы, высящиеся над Микенами. Дом жрецов, как и небольшое святилище, где хранятся священные предметы, был сложен из камня, потому что ветер на вершине силен. Под ногой пружинили вереск и чабрец, а за алтарем было одно лишь небо.

Мрачное настроение не отпускало меня. Я решил не ужинать в зале – чтобы не поссориться с кем-нибудь и не завести врагов. Возле гавани жила девица, которая могла бы вытерпеть меня, к чему обязывал ее род занятий.

С алтаря поднимался последний сизый дымок, и я остановился, чтобы приветствовать бога. Подстреленный заяц все еще оставался в моей руке. Я решил – не буду разрезать его. Не стоит скупиться перед Аполлоном. Пусть бог получит всю добычу, ведь он достаточно часто посылал мне дичь ни за что.

Алтарь чернел на фоне светлого заката, отливавшего желтой примулой. Вечернее жертвоприношение догорало на нем, и запах опрысканного вином сожженного мяса висел в воздухе. В доме жрецов было тихо – ни огонька, ни дымка. Они, быть может, отправились за дровами или водой. Вокруг – ни одного человека, только тусклый свет и великая синева во все стороны – горы, море и острова. Пустота эта встревожила даже моего пса: шерсть на его загривке встала дыбом, и он заскулил. Вечерний ветерок тронул тетиву моего лука, и она отвечала ему тонким и странным гудением. И вдруг я почувствовал себя таким одиноким, словно муравей, тонущий в реке. Я бы отдал все что угодно, лишь бы увидеть какую-нибудь старуху с вязанкой хвороста, просто что-нибудь одушевленное. Но во всем этом просторе не было никакого движения, лишь лук мой пел комариным голосом.

Волосы зашевелились у меня на затылке, дыхание остановилось. И, словно затравленный зверь, я бросился вниз по склону, продираясь сквозь лес, пока чаща не преградила мне путь. Наконец я остановился – волосы дыбом, как у пса, – и услыхал голос, говорящий мне прямо на ухо:

– Не опаздывай сегодня, иначе не услышишь кифары.

Я знал этот голос – он принадлежал моей матери. Знал и слова: она произнесла их сегодня утром, провожая меня на охоту. Я ответил ей тогда не задумываясь, обратившись в мыслях к собственным бедам, и сразу забыл обо всем. Теперь память возвратилась далеким отзвуком.

Я вернулся к святилищу и оставил зайца на столе приношений, чтобы его могли отыскать жрецы. Мрак уныния рассеялся, и мне захотелось поесть, выпить вина и оказаться среди людей.

Невзирая на спешку, я порядком запоздал; дед, поглядев в мою сторону, поднял брови, и я заметил, что кифаред [28]уже приступил к еде. Я отправился в дальний конец стола, где он сидел среди знати, и мне позволили сесть возле него.

Это был муж средних лет, смуглый и худощавый, с глубоко посаженными глазами и тонкими губами. Он рассказал мне, что явился из Фракии, где служил в святилище Аполлона. Бог запретил ему вкушать мясо и крепкие вина, и кифаред ограничился зеленью и сыром, не излишествуя ни в том ни в другом, потому что намеревался петь. Его отливающее золотом одеяние, сложенное, лежало поблизости на скамье, и музыкант сидел за столом, завернувшись в чистое белое полотно. Тихий муж, словно ремесленник, рассуждавший о своем деле, как и многие сказители, частью крови своей был обязан береговому народу.