Эрнест Уильям Хорнунг - Мистер Джастис Раффлс

– Что?! – воскликнул Раффлс. – И это притом, что он владеет таким домом?

– Я знал, что это удивит вас – сказал Тедди Гарланд. – Я и сам ничего не понял; он не посвящал меня в детали, но мне хватило одного только факта. А после этого я не мог доверить отцу свои трудности. Он выписал мне чек, чтобы покрыть то, в чем я уже сознался, но я понял, что для него я настоящая заноза, и поклялся никогда больше не заставлять его выплачивать ни фартинга. И я клятву сдержу!

Парень отхлебнул из бокала, ведь голос его срывался, и прервался, чтобы прикурить еще сигарету, поскольку предыдущая выпала из его пальцев. Таким чувствительным, и в то же время таким отчаявшимся было его обрамленное белесыми локонами молодое лицо с наморщенным лбом и нервно дергающимся ртом, что Раффлс, как я заметил, отвернулся, пока не погасла спичка.

– Но тогда я мог еще и ухудшить дело, – заметил Тедди, – в тысячу раз, и я так и поступил! Я пошел к евреям. Вот что самое худшее. У меня были другие долги, долги чести, и, чтобы с ними разобраться, я пошел к евреям. Для начала мне хватило бы и двух или трех сотен, но вы, наверное, знаете (а я тогда не знал), в какой снежный ком малейшая сумма превращается в руках у этих дьяволов. Я занял три сотни, а подписал долговое обязательство на сто пятьдесят шесть фунтов.

– Всего пятьдесят процентов! – заметил Раффлс. – Если это годовой процент, вы дешево отделались.

– Вы подождите! Я старался быть как можно предусмотрительнее. Эти сто пятьдесят шесть фунтов должны были выплачиваться ежемесячно по двадцать, и я свято соблюдал договоренность до срока шестой выплаты. Это было вскоре после рождества, когда у всех в карманах сквозняк, и я в первый раз задержал выплату на день или два – обратите внимание, не более! Но знаете, что приключилось потом? Мой чек вернули мне, и потребовали немедленно выплатить весь остаток!

Раффлс следил за рассказом внимательно, с тем полным сосредоточением, которое в его арсенале служило отправной точкой для действия. Его лицо не меняло выражения, что бы он ни услышал, оно было так же напряженно-внимательно, как лицо судьи в зале суда. Никогда я не мог точнее представить его таким, каким бы он мог стать, если бы не та прихоть природы, что сделала его тем, кем он был.

– Так значит, обязательство было на четыреста пятьдесят шесть фунтов, – сказал он – а досрочное требование касалось доли меньшей, чем та сотня, что вы уже выплатили?

– Именно.

– И как же вы поступили? – спросил я, только чтобы не показалось, что я отстаю от Раффлса в понимании дела.

– Велел им забрать мой взнос и проваливать к чертям со всеми требованиями!

– А они?

– Забросили дело до этой недели, а потом пришли ко мне за – не угадаете ли, за чем?

– За тысячей фунтов – сказал Раффлс, подумав немного.

– Невероятно! – воскликнул я. Гарланд как будто и сам был потрясен.

– Раффлс разбирается в таких вещах, – сообщил он. – Правда, точное число было – семь сотен. Надо ли говорить вам, что я держался от этих наглецов подальше с того самого дня, как раздобыл деньжат; но я пришел к ним и попытался разобрать с этим делом. И, кроме того, замечу вам, там набегали пени, еще семь с половиной сотен, с января до дня уведомления!

– Вы давали свое согласие на это?

– Не могу припомнить, чтобы делал это, но запись об этом черным по белому красовалась в моем долговом обязательстве. Полпенни за шиллинг в неделю просрочки, и сверх того – полная сумма оговоренного процента.

– Это было напечатано, или написано от руки?

– Напечатано, мелким шрифтом, но достаточно крупным, чтобы я мог прочесть это на чертовой бумажке. Вообще-то я припоминаю, что видел условие и раньше – но полпенни в неделю! Кто бы мог поверить, что скопится такая сумма? Но она скопилась, это очевидно, и, в общем, если я не заплачу до полудня завтра, обратятся к моему отцу, и ему придется сказать, заплатит ли он за меня, или позволит сделать меня банкротом прямо у него под носом. И это в двенадцать часов, точно, когда начинается матч! Конечно, они и об этом знают, и используют, чтобы торговаться. Как раз этим вечером я получил наглейший ультиматум, и он гласил, что это мой «последний шанс».

– И после этого вы пришли сюда?

– Я собирался к вам в любом случае. Жаль, что перед тем себе пулю в лоб не пустил!

– Мой дорогой друг, вы даете мне повод гордиться собой; но все же, Тедди, давайте не будем терять чувства меры.

Но юный Гарланд закрыл лицо руками и вновь превратился в того сломленного несчастного, что начал излагать историю своего позора. Те безотчетные движения, которые породило простое облегчение его сердца, естественный мальчишеский жаргон, прихотливо украшавший его речь, все стерлось и с его лица и с его губ. Снова он стал той несчастной душой, раздираемой безнадежностью и унижением; но все же отсутствие низости в этом человеке и его манерах спасало его от самой глубины отчаяния. В такие моменты он становился достойным сожаления, но все же не был жалок и точно не был менее симпатичен. Определенно, теперь я мог видеть его качества, которые завоевали сердце Раффлса в том свете, в котором не видел их раньше. Встречается благородство слишком наивное, чтобы сломиться от единственного погружения в глубины постыдного, бывает прямодушие слишком светлое и откровенное, чтобы запятнаться случайным бесчестьем; все это было так очевидно присуще этому молодому человеку, что двое, слушавшие его рассказ, были полны решимости защитить в нем те благородные качества, которые сами утратили. Эта мысль пришла ко мне без малейшего принуждения. Но, возможно, я извлек ее из выражения того лица, которое читал некогда так легко, четко очерченного лица, которое никогда не казалось мне в профиль таким ясным или, насколько я мог судить, не выражало такой нежности.