Эрнест Уильям Хорнунг - Мистер Джастис Раффлс

– Мой бедный друг! – только и заметил он.

И сломленный мальчишка подал голос, надтреснутый и дрожащий, как у старика.

– Может, сдадите меня, и покончим с этим? – прохрипел он. – Неужели вам самому обязательно нужно мучить меня?

Я собрал все силы, чтобы не вмешаться, и не указать юнцу, что сейчас он не вправе задавать вопросы. Раффлс же скромно поинтересовался, задумал ли тот это дело заранее.

– Бог свидетель, конечно же, нет, Эй Джей! Я поднялся сюда, чтобы написать вам записку, клянусь! – воскликнул Гарланд с неожиданным всхлипом.

– Не стоит ни в чем клясться, – ответил Раффлс с улыбкой. – Вашего слова для меня достаточно.

– Бог благословит вас за это! – задыхаясь, выкрикнул тот в ужасном смятении.

– Это было очевидно, – ободряюще произнес Раффлс.

– В самом деле? Полагаете? Вы ведь предлагали мне чек в том месяце, и вы, конечно, помните мой отказ?

– Ну да, еще бы! – объявил Раффлс с той непосредственной сердечностью, которая убедила меня в том, что он и не вспоминал об этом с тех пор, как разъяснил мне ситуацию за обедом. Но я не понимал причин его странного облегчения – что за смягчающее действие могло бы иметь это обстоятельство в его глазах, ведь оно, как мне казалось, только ухудшало преступление?

– Я успел с тех пор пожалеть о своем отказе, – просто продолжил молодой Гарланд. – Я совершил ошибку, но эта неделя была настоящей трагедией. Мне необходимы деньги, и я прямо скажу вам, почему. Когда вчера вечером я получил вашу телеграмму, казалось, что на мои жалкие молитвы откликнулось Небо. Я было собирался поутру обратиться к кому-нибудь еще, но вместо этого решил дождаться вас. Вы были единственным, к кому я мог пойти, хотя месяц назад я и отверг ваше предложение. Но вы сказали, что вернетесь сегодня вечером; однако вас здесь не было, когда я пришел. Я позвонил, и узнал, что поезд прибыл благополучно, и что поездов не будет до утра. Завтра утром для меня настает крайняя точка, и к тому же завтра игра нашей команды, – он остановился, глядя на то, что делал Раффлс. – Не стоит, Раффлс, – я этого не заслуживаю! – добавил он с видимым волнением.

Но Раффлс уже открыл домашний бар, нашарил сифон в угловом шкафчике, и протянул кающемуся юнцу полный до краев стакан.

– Выпейте, – сказал он, – или я не стану вас слушать.

– Я буду разорен еще до начала матча. Правда! – настаивал бедняга, повернувшись ко мне, а Раффлс покачивал головой. – И сердце моего отца будет разбито, и… и…

Я думал, что он наконец расскажет нам, в чем дело и что приводило его в отчаяние; но либо он передумал, либо мысли его приняли иное течение против его воли, и, когда он заговорил снова, мы услышали объяснение его дальнейшего поведения.

– Я пришел только написать пару строк Раффлсу, – сказал он мне, – на случай, если он все же уже вернулся. Швейцар сам предложил мне воспользоваться этим бюро. Он расскажет вам, сколько раз я звонил, чтобы что-то разузнать. А здесь я увидел вашу чековую книжку прямо у себя перед носом, в ящичке, а рядом с ней – старую книжку, полную исполненных чеков.

– И, поскольку меня здесь не было, – заключил Раффлс, – вы решили выписать себе чек за меня. И совершенно правильно сделали!

– Не смейтесь надо мной! – выкрикнул мальчишка, и кровь обратно прилила к его щекам. Он снова уставился на меня, будто мое строгое лицо причиняло ему меньше боли, чем живая симпатия его друга.

– Я вовсе не смеюсь, Тедди, – мягко ответил Раффлс. – Никогда в жизни я не был более серьезен. Как мой друг, вы пришли ко мне за помощью, но только самый верный друг стал бы за меня заполнять эти бумажки, вместо того, чтобы дать мне почувствовать, будто я разрушил его жизнь, не появившись вовремя. Качайте головой сколько угодно, но мне никогда не делали комплимента настолько возвышенного.

И этот законченный казуист пустился в снисходительные рассуждения в том ключе, который принудил бы любого менее упорного грешника признать, что он не совершал ничего предосудительного; но юный Гарланд не собирался ни придумывать, ни принимать никаких оправданий своему поведению. Я ранее не встречал человека, более полного самообвинения и признания своих ошибок, высказанных в более сильных выражениях; и хотя в его раскаянии было нечто столь искренне и подлинное, что я и Раффлс утратили давным-давно, в глубине души я уверен, что мы приняли его проделки куда серьезнее, чем свои собственные преступления. Но он в самом деле поступил глупо, хоть не имея в основе этой глупости, как он утверждал, преступных намерений. Суть заключалась в повторении старой истории о расточительном сыне при слишком мягкосердечном отце. Присутствовал, как я догадывался, в его прошлом и бунт юности, вероятно, уже умеренный влиянием Раффлса; но были там и безумные причуды, о которых, Раффлс, конечно же, знал меньше, ведь наш шалопай, естественно, скорее сознавался в шалостях, чем в глупостях. Упомяну еще, что юнец пытался сперва прибегнуть к отцовской щедрости, но лишь обнаружил, что отец и сам находится в стесненных обстоятельствах.