Эрнест Уильям Хорнунг - Мистер Джастис Раффлс

И мы, получив назад свои пальто и шляпы и выкурив по «Салливану» в большой зале у входа, вышли наружу, причем я чувствовал себя таким же совладельцем клуба, как и Раффлс.

– Это, – сказал я ради смены темы, ощущая себя единым целым со всем миром, – определенно лучшее заведение с грилем во всей Европе.

– Потому мы в него и пошли, Банни.

– Но, должен сказать, я был удивлен, узнав, что ты – завсегдатай заведения, где официанту дают на чай, а шляпе положен номерок!

Однако я не был удивлен, услышав, что Раффлс встал на защиту своего караван-сарая.

– Я бы пошел дальше, – заметил он, – и заставил бы каждого носить табличку со своим именем, как делают в игровом павильоне у Лордов.

– Но портье, конечно, узнает своих сразу?

– Только не он! Туда ведь приходят тысячи.

– Я думаю, это входит в его обязанности.

– А я знаю, что нет.

– Ну тебе полагается, Эй Джей, ведь ты сам из членов клуба.

– Напротив, мой дорогой Банни, я это знаю потому, что не состою в нем!

Как мы хохотали, когда свернули в Уайтхолл! Я начал понимать, что ошибался в Раффлсе, и это только усилило мое веселье. Конечно, он был тем же старым и веселым мерзавцем, и только пользуясь своей невероятной волей смог довести себя до того, чтоб явиться передо мной такой изможденной мумией на перроне. В свете фонарей Лондона, который он так любил, под звездным небом почти искусственной синевы, он выглядел совсем другим человеком. Раз уж эта перемена случилась благодаря нескольким глоткам горького пива и нескольким унциям говяжьей вырезки, тогда, решил я, я буду другом пивоваров и врагом вегетарианцев до конца дней. Но все же я отметил существенную перемену в настроении моего товарища, особенно когда он снова заговорил Тедди Гарланде, и рассказал, что перед отбытием из Карлсбада послал телеграмму и ему. И я, ощутив постыдный укол, не мог не задуматься, не породило ли знакомство с этим честнейшим парнем у Раффлса угрызений совести насчет его собственных грешков, то есть тех чувств, что я часто пытался вызвать в себе, неизменно терпя неудачу.

Итак, мы добрались до Олбани в меланхолическом, но беззаботном расположении духа, впервые за свою беззаконную жизнь не помышляя ни о каком злодействе. И там нас встретил наш добрый друг Бэркло, швейцар – он поприветствовал нас, едва мы вошли во двор.

– Наверху джентльмен пишет вам записку, – сообщил он Раффлсу. – Это мистер Гарланд, я провел его к вам.

– Тедди! – воскликнул Раффлс, и понесся вверх, перескакивая через ступеньки.

С тяжелым сердцем я последовал за ним. Я ощущал не ревность, но скептицизм в отношении их быстро растущей близости. Итак, я поднялся, понимая, что вечер будет для меня испорчен – и, во имя Господа, как же я был прав! До смертного часа я не забуду зрелище, которое ожидало меня в этих, так хорошо знакомых, комнатах. Я вижу эту сцену так же ясно, как картину на стене перед собой – и, честно сказать, картина была еще та.

Раффлс открыл дверь в свои покои так, как только он открывал двери – с непременным мальчишеским желанием пугнуть того, кто находится за ними; и молодой Гарланд очень естественно отскочил от бюро, за которым писал, услышав в резком возгласе позади свое имя. Но это было единственное естественное движение, которое он сделал. Он не подошел, чтобы пожать руку Раффлса, на его свеженьком, загорелом и румяном лице с янтарно-карими глазами, (оно всегда напоминало мне о Фебе с «Авроры» Гвидо), не появилась приветственная улыбка… Его румянец погас под нашими взглядами, а загар приобрел нездорово-землистый оттенок; Тедди Гарланд стоял, будто приклеенный к полу, прямо между нами и бюро, держась за его край. Я видел, что костяшки его пальцев побелели под загаром, как слоновая кость.

– Что такое? Что вы там прячете? – с требовательным нажимом спросил Раффлс. В его восклицании еще звучала приязнь к мальчишке, в его озадаченном голосе были и шуточные и дружелюбные нотки, но иное настроение скоро взяло верх. В это время я стоял на пороге со смутным чувством ужаса; но Раффлс подозвал меня и зажег еще несколько ламп. Их свет упал на мертвенно-бледное лицо, полное чувства вины, но обнаружил взгляд, полный отваги. Раффлс запер дверь за нами, положил ключ в карман и направился к столу.

Нет необходимости упоминать первые растерянные восклицания, которыми они обменялись. Довольно сказать, что молодой Гарланд не писал никаких записок, но кропотливо копировал в чековую книжку Раффлса более старый чек из книжки, крупно подписанной большими золотистыми буквами «Эй Джей Раффлс» поверх коричневой кожаной обложки. Раффлс только в этом году открыл себе в банке этот счет, и я помню, как он твердил мне, что решительно игнорирует инструкции, написанные прямо на чековой книжке и воспрещающие оставлять ее без присмотра. И вот он, результат. С первого взгляда было ясно, что намерения молодого друга были преступными – рядом лежала целая страница, исчерканная пробными подписями. Но тут Раффлс повернулся, и с бесконечной жалостью посмотрел на недостойного юнца, глядевшего с вызовом.