Юлия Крен: Дочь викинга

Руна была благодарна.

Разве могло произойти что-то плохое теперь, когда Аренда кормила женщина, так легко назвавшая имя ее родины?

Одинга встала и принялась возиться у печки. Вскоре она поставила перед Руной миску с едой. Глядя на то, как северянка набросилась на угощение, она продолжила свой рассказ.

– Я была не единственной, кого северяне взяли в жены. Наших мужей и сыновей увели в рабство или убили, в деревнях почти не осталось мужчин. Поэтому места наших мужей должны были занять другие. Моя сестра – она живет в соседнем доме – замужем не за норманном, а за ирландцем. Он попал сюда вместе с северянами, которые захватили его в рабство. Благодаря упорному труду вначале он смог обрести свободу, а затем и получить собственную землю.

– А где сейчас твой муж? – поинтересовалась Руна.

– Пошел к берегу. Там растет виноград и можно найти соль. Все как прежде. Женщины остаются в деревнях одни. Раньше мужчин не было, потому что их убили, теперь же мужикам просто не сидится на месте.

– Я могу работать не хуже любого мужчины, – заявила Руна.

– Это хорошо, – кивнула Одинга.

Гизела открыла глаза. Ее лихорадило.

– Где я? – пробормотала она в бреду.

– Все в порядке, – сказала ей Руна, понимая, впрочем, что подруга ее не слышит. – Ты в безопасности. И ребенок тоже. Теперь тебе нужно побольше есть, чтобы набраться сил. Ты должна держаться – ради малыша.

Руна была уверена, что Гизела выживет.

Келья Фредегарды в монастыре в Шелле была простой, лежанка – твердой, а платье было сшито из конопляной ткани. Раньше женщине хотелось быть красивой, утонченной, нарядной – не ради себя, а для того, чтобы нравиться королю. И она ему нравилась, пусть и недостаточно для того, чтобы он дал ей желаемое. Фредегарда любила короля, пусть и недостаточно для того, чтобы простить его за то, что он продал свою дочь врагу. Но все это теперь не имело значения – ни красивые наряды, ни сам король. Важна была только Гизела. Фредегарда смотрела на пергамент, который держала в руках, и раз за разом читала имя своей дочери. И не только. Гизелу искали много недель. Надежды на то, что она жива, не было. По крайней мере так писал Гагон.

Строки расплывались у Фредегарды перед глазами. Когда Гагон писал это, играла ли у него на губах все та же лживая улыбка, что и всегда? Хватило бы у нее сил ударить его, если бы Гагон пришел к ней и сказал ей это в лицо?

Как бы то ни было, у Фредегарды хватило сил не упасть, подавить отчаяние и безысходность, судорожно сжать пергамент в руках и принять решение.

Может быть, Гагон и прекратил поиски, но пока она собственными глазами не увидит тело Гизелы, она не сдастся. Люди Гагона прочесали леса, опросили крестьян, поговорили с северянами. Но обошли ли они монастыри на землях норманнов? После крещения Роллона многие из них были восстановлены, а значит, ее дочь могла укрыться там.

Фредегарда слышала, что сегодня в монастырь на ночлег попросились несколько монахов, совершавших паломничество на север. Бросив письмо на пол, Фредегарда вышла из кельи. Нужно было поговорить с этими пилигримами.

Урожай в этом году, как и предполагала Руна, был очень богатым. Одинга верила, что это знак Божий – мол, Господь одобрил мир между норманнами и франками. Наверное, Господу понравилось крещение язычников даже больше, чем само перемирие. К тому же богатый урожай был следствием того, что крестьяне применили новый способ вспашки, которому их обучили северяне.

Тон Одинги не менялся, она все время говорила медленно и спокойно, о чем бы ни рассказывала: о смерти ли первого мужа, о жизни ли со вторым, о новых ли плугах.

– Раньше, – говорила она, – мы пахали без волов и быков, потом начали использовать этих животных, но плуг не менялся. Знаешь, такой плуг, похожий на грабли. Он не переворачивает землю, а делает в ней борозды.

Руна знала, что это означает. Так поверхность поля только немного разрыхлялась, и семена уносил ветер.

– Норманны привезли нам другие плуги, – продолжила Одинга. – Тяжелые, с обитым железом лемехом, который врезается глубоко в землю.

Впрочем, хлеб, как и раньше, жали серпом. В этом году урожай был уже собран, но злаки еще не помололи. В деревне разгорелся спор о том, нужно ли отнести зерно на ближайшую мельницу, или стоит поостеречься разбойников. Верх взяли те, кто призывал никуда не ходить, и поэтому зерно толкли в ступе, пока оно не превращалось в муку, не отделенную от плевел. Но хлеб, испеченный из такой муки, все равно был вкуснее лепешек из березовой коры и пепла.