Николай Тихонов - Октябрьские рассказы

Из-за товарной ветки железной дороги доносились свистки маневрировавших поездов, со стороны Ли-гова ветер приносил звуки перестрелки, дым дальних пожаров подымался над Пулковом.

Дымов видел, как рабочие и красноармейцы разваливают стены, пробивают дыры в крышах, выбивают окна. Всюду плясал, ревел, гудел огонь.

Ребятишки носились между падающих балок, под искрами, летящими огненными стайками, как вспугнутые пожаром птицы. Гул человеческих голосов, прерывистый плач старух, причитанья, слова команды — все покрывал шум падающих домов и гул нового вихря огня.

Дымов стоял среди множества людей, говоривших сразу. Он слышал отдельные фразы.

— Горит-то… горит-то давно, с самого утра. Да еще вон сколько осталось. Надо спешить…

— Ждать нельзя. Надо кончать… А то он как нагрянет.

Другой голос кому-то рассказывал:

— А что, если надо, мы сами сожжем нашу улицу. Все равно мы верх возьмем и в таких хибарах жить не станем. Построим себе получше, по-настоящему построим. А потому и жжем! Подумаешь! Нашим братишкам-артиллеристам так будет сподручнее гадов белых бить…

Перед Дымовым пылала неистовым, очищающим огнем печальная Счастливая улица. Как будто огонь хотел уничтожить все до последней щепки, до последней стенки, до последней ставни, чтобы никогда больше не глядели на свет слепые окна, чтобы исчезла с лица земли вся ее нищета, вся грязь и ветошь, унижавшие трудового, рабочего человека, который с оружием в руках отстаивал свое будущее.

Рушились обгорелые балки, свертывались от жары железные крыши, падали опаленные деревца, прижимавшиеся к огненным стенам, летели обгорелые куски обоев, пакли, соломы, тряпок, кисеи, каких-то желтых бумаг.

Когда явственно доносились выстрелы со стороны Пулкова и Лигова, вся толпа поворачивала головы в ту сторону, как будто одна мысль владела этими людьми: успеть, успеть разрушить эту улицу, чтобы черный пепел ее разметать до конца. Успеем ли?

И как будто, слитые в одну волю, отвечали сами себе: успеем. Давай дружней! Больше огня! Успеем!

Обоз разгружали. Красноармейцы снимали катушки телефонного провода, переносили на палках клубки колючей проволоки, разбирали лопаты, ломы, кирки, мотыги, пилы, топоры. Рабочие стояли в очередь за шанцевым инструментом.

Все шло спокойно, уверенно, организованно. Глебов не видел, увлеченный работой, как уезжали одна за другой подводы. Но когда он распрямил спину, он увидел новое зрелище. Повсюду, куда он ни смотрел, люди уже приступили к работе. Рабочие и красноармейцы рыли окопы, забивали колья для проволочных заграждений, собирались в команды, ожидая окончания пожара.

Дымов почувствовал, как ему вдруг стало тепло, даже жарко. Он весь был охвачен непонятным волнением. Он потерял представление о времени. Он работал вместе со всеми, распределял инструмент, потом бросался в самый огонь и помогал ему, как мог. Он очнулся тогда, когда на месте Счастливой улицы лежал длинный почернелый пустырь, и на этом пустыре люди размечали, как пойдет линия окопов.

К нему подошел комиссар Глебов с высоким, костистым и широкоплечим рабочим. Дымов был уже полон возбуждения. Никакие тоскливые краски больше не имели власти над ним. Не то праздник, не то горе носилось в воздухе: но это ощущение необычного, это слияние с волей и судьбой тысяч людей давало ему какую-то удивительную уверенность, ясность и силу.

— Как хорошо! — невольно сказал он вслух.

— Что хорошо? — воскликнул Глебов. — Твоя Счастливая улица погорела, а он кричит «хорошо!». Чудак, молодой!

Высокий рабочий положил свою руку на плечо Дымову.

— Не горюй, парень! И верно, хорошо! Все прошлое сожгли — все будущее у нас в руках. Живем и как еще жить будем!

Он медленно погасал, весь в золотых искрах, в медвяно-красных разводах, зеленоватых шелковых расплывах, весенний туркменский вечер.

Люди в чайхане пили зеленый чай, пиалу за пиалой, он облегчал душу, утолял жажду, изгонял усталость после пронизанного нестерпимой жарой дня. Над чайханными коврами, как бронзовый идол, окруженный поклоненьем, высился медноплечий великанский самовар, окутанный завитками пара.

Мимо, на фоне чуть мутных шафранных пёсчаных холмов, закрывавших бархатистые дали пустыни, шли верблюды, припадая на тяжелые, широкие ступни, позвякивая бубенцами. Черные тюки и мохнатые старые горбы не привлекали ничьего внимания. Как будто проходила процессия призраков из дальних времен, которую глаз просто регистрировал.