Лев Парфёнов: Неделя приключений

— Ты… что… тут? — едва ворочая пересохшим языком, спросил Кирилл Спиридонович.

Сергей встал, нагнулся, чтобы стряхнуть песок с широких флотских брюк, сказал с улыбкой в голосе.

— Клад ищу, Спиридоныч, клад…

Лицо у Кирилла Спиридоновича сделалось серым как пепел. Неподвижно смотрел он на затылок Сергея и сокрушался, что под рукой нет камня.

Когда Сергей поднял голову, старик уже овладел собой и даже пытался улыбаться. Щёки его вздрагивали.

— Это как понимать, клад-то, Сергей Васильевич?..

Сергей усмехнулся, махнул рукой и пошёл через кусты к своей лодке. Даже не поинтересовался, что нужно Локотникову на острове. Лишь только его лодка появилась на быстрине, Кирилл Спиридонович опрометью бросился к заветной полянке. Окинул её тревожным взглядом. Дёрн не нарушен, молодая травка не примята. Выковырнул из-под куста лопату и скоро держал в руках облепленную песком драгоценную коробку.

В тот день Локотников не вышел на работу, сказался больным.

«Господи, господи, что-то будет? — в который раз повторял про себя Кирилл Спиридонович, лёжа на полатях. — Как Серёжка ухитрился пронюхать про клад? Не иначе выследил, сукин сын. Выследить-то выследил, а точного места не знает. Вот и копает где придется, авось, мол, наткнусь. А может, всё оно не так? Может, пошутил, стервец, про клад-то?

Ох, нет! Чего бы ему тогда в песке ковыряться, чай, не маленький. Да и стушевался больно, когда меня увидел. Неспроста стушевался…»

Кириллу Спиридоновичу хотелось с кем-нибудь посоветоваться, высказать свои тревоги. Но с кем поговоришь о таком? Он впервые остро почувствовал одиночество, вспомнил умершую на чужбине жену, и ему стало донельзя жалко себя. Даже всплакнул.

Тихо в тёмной избе. Только за перегородкой в соседней комнате, где спит хозяйка, скрипнет кровать, донесется сонное бормотание.

На улице начало светать. Пропели петухи. Тихонько зазвенело стекло — в окно кто-то стучался. Кирилл Спиридонович поднял голову: кого ещё несёт нелёгкая? Слез с полатей, подошёл к окну — на улице ни души. Решил: померещилось. Хотел отойти, но стекло опять звякнуло. Мелькнула рука. «Из парней кто-нибудь озорует», — подумал Кирилл Спиридонович и, распахнув створки, выглянул наружу. Увидел прижавшегося к стене человека. Громко сказал:

— Ты чего это добрых людей баламутишь? Вот возьму сейчас…

— Тише, дядя Кирилл…

Сердце ёкнуло у старика.

— Проша?

— Он самый.

— Господи Иисусе Христе? Откуда? Иль отпустили раньше срока?

— Ты что, допрос мне будешь делать из окна?

— Ах ты, господи!.. Ведь как снег на голову… Сейчас дверь отопру.

— Стой, в избе кто есть?

— Одна Матрёна. Спит.

— Тогда вот что. Собери мне поесть. Побольше. Буду ждать на задах.

— Погоди, да как же…

— Потом всё узнаешь. Попроворней поворачивайся. Да смотри, что меня видел — никому.

Прохор неслышно скользнул мимо соседнего дома в проулок.

Кирилл Спиридонович бестолково заметался по избе. «Божа ты мой! Ведь не с добром парень пожаловал, от людей прячется. А разговор-то! Приветливого слова не нашлось для дяди, одно твердит: вынь да положь. И рожа-то разбойничья, аж вся чёрная».

Прохора он нашёл за усадьбой, в неглубокой лощине. Пока племянник ел, Кирилл Спиридонович терпеливо сидел на мокрой траве, рассматривая его лицо. Прохор не очень изменился. Те же по-волчьи крупные скулы, широкий нос. Только щёки заросли чёрной щетиной да глаза запали, и появился в них голодный, действительно разбойничий блеск.

— Убежал я, — сказал Прохор, утолив первый голод и закурив толстую, в палец, цигарку.

— Чего же не дождался до конца-то. Ведь всего два годка осталось, — осторожно заметил Кирилл Спиридонович.

— Не два, а восемь. Ещё пять лет припаяли: стукнул я там как следует одного жулика.

— Ох-хо-хо-хо, грехи наши, — вздохнул старик.

Прохор как-то суетливо огляделся по сторонам, шумно втянул носом воздух.

— Мёдом пахнет.

— Трава ноне сильно в рост идёт. Сенокос скоро…

— А я, видно, своё откосил.

Такая неуемная тоска и боль послышались в тихом голосе Прохора, что у Кирилла Спиридоновича мурашки пошли по спине, горячая влага застила глаза. Острая жалость к племяннику резанула сердце. Захотелось прижать к груди его буйную голову, утешить, как сына. «Ведь сам ты подвёл его под монастырь, обременил хозяйством, разжёг жадность… Виноват ты перед ним…»

Взгляд Прохора, невидящий, словно повёрнутый внутрь, был устремлён к недалекой кромке леса, над которым начинало румяниться небо. Он заговорил не торопясь, спокойно, словно о давно прошедшем и переболевшем: