Джеймс Крюс: Мой прадедушка, герои и я

в который я, хромая, перебираюсь к моему прадедушке. Речь здесь пойдет о порядке, столь любимом домашними хозяйками, и о творческом беспорядке, столь необходимом поэтам, о том, как даже трусливый Ян Янсен проявил однажды мужество, и о том, что сотня трупов не свидетельствует еще о героизме, доказательством чему может служить пример некоего рыцаря. А также о том, как могут пригодиться обои, если, размотав рулон, использовать их оборотную сторону. Итак,

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, прадедушке моему было уже восемьдесят девять. Но он был еще крепок и бодр. Летом он каждое утро спускался к причалу и беседовал с рыбаками, возвращавшимися на остров с уловом. А зимой чинил сети и вырезывал поплавки к веревкам, на которых опускают садки для ловли омаров.

Но вскоре после того дня рождения, когда ему стукнуло восемьдесят девять (было это в октябре), с ним случился удар — так ударяет молния в большое старое дерево. Удар не убил прадедушку — он был еще достаточно крепок, — но ему пришлось месяца два пролежать в постели. Когда же доктор разрешил ему встать, оказалось, что ноги его не слушаются. И ему купили кресло на колесах.

Сперва прадедушка проклинал эту дурацкую каталку, но понемногу стал к ней привыкать, а потом она и вовсе ему полюбилась. И вскоре он принялся колесить в своем кресле по всей квартире.

Это пришлось совсем не по вкусу моей бабушке, у которой он жил. И тогда она призвала на помощь меня — в качестве «успокоительного средства для этого околеселого деда». Дело в том, что я был, во-первых, любимцем моего прадедушки, а во-вторых, его учеником по части сочинения стихов и рассказов. Кроме того, я как раз незадолго до этого натер себе пятку, и на ней получился нарыв (и все из чистого тщеславия: ботинки мне жали, а я молчал). Поэтому я пока не ходил в школу и мог целиком посвятить себя прадедушке.

Бабушка, к которой я перебирался, жила в верхней скалистой части нашего острова Гельголанда. И потому мы прозвали ее Верховной бабушкой (другую бабушку, жившую у подножия скалы, в низинной части острова, мы, разумеется, называли Низинной бабушкой).

Дня за два до моего переселения — дело было зимой, в декабре, — Верховная бабушка пришла к нам и заявила моей матери, что Старый со своим креслом на колесах перевернул ей весь дом вверх дном. Если так будет продолжаться, придется развесить по всей квартире дорожные знаки.

— Пошлем-ка к нему Малого, — сказала она. — Пускай их вместе сочинительствуют. Может быть, в доме наступит наконец покой. (Старый был не кто иной, как мой прадедушка, а Малый — я. Дело в том, что и его и меня — каждого в свое время — прозвали Малышом. А потом, чтобы отличить друг от друга, стали звать Старый Малыш и Малый Малыш. А потом, для краткости, просто Старый и Малый.)

Так вот, в одно ясное морозное воскресенье я, хромая из-за нарыва на пятке, приковылял к Старому на Трафальгарштрассе, и он, здороваясь, подмигнул мне:

— Женщины постановили, чтобы мы с тобой опять посочиняли вместе стихи, — сказал он. — Ну как, доставим им такое удовольствие?

— Еще бы! — ответил я.

— А ты помнишь, Малый, когда мы с тобой занимались этим в последний раз?

— Да ведь мы этим делом часто занимаемся.

— Нет, Малый, я спрашиваю, когда мы с тобой в последний раз всерьёз рифмоплетствовали?

— Четыре года назад, прадедушка. Когда Аннекен и Иоганнекен корью болели.

— А, верно, верно!

Прадедушка поудобнее устроился в кресле на колесах и обратился к своей дочери — моей Верховной бабушке:

— Протопи-ка завтра с утра обе каморки на чердаке. Тогда мы будем сочинять стихи, а не вертеться тут у тебя под ногами.

— Топить чуланы? — ужаснулась Верховная бабушка. — А ты знаешь, сколько на это угля уйдет? Ты что думаешь, мы — миллионеры?

— Ну что ж, — сказал прадедушка, — тогда придется нам писать стихи здесь, внизу. Тут хоть тепло.

— Здесь внизу?! — возмутилась Верховная бабушка. — Ни в коем случае! От этих стихов все хозяйство летит кувырком. У меня есть кой-какой жизненный опыт! Можете стихоплетствовать в спальне, на втором этаже. Никто вам не мешает.