Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

А потом был переход через большак — ранним серым утром.

Та же длинная цепочка людей тянулась через лощину между лесом и дорогой.

Перед большаком немцами были сделаны завалы—передовой отряд растаскивал деревья, освобождая проход.

И вдруг в морозном плотном воздухе зазвенело, задребезжало: оказывается, вдоль большака, спрятанная в завале, была подвешена проволока с пустыми консервными банками на ней и прочим звонким металлом...

Над большаком, над лощиной протянулись длинные разноцветные очереди немецких пулеметов. Немцы били с двух сторон: по краям лощины были поставлены немецкие сторожевые посты.

Партизаны кинулись назад, в лес.

Пулеметные очереди скрещивались над ними, сталкивались, утыкались в снег, они настигали людей, и те оставались лежать на снегу черными пятнами, похожими на следы громадной птицы...

Партизаны скрылись в лесу, вслед им протрещало еще несколько очередей, и все стихло.

Тот же лес, та же лощина, только тянулась через нее узкая тропочка, только следами гигантской птицы лежали на снегу неподвижные фигуры убитых...

Занимался день, солнце взошло — мутное разлитое пятно в сером мглистом небе.

Партизаны ушли глубоко в лес. Выставив дозор, спали вокруг костров на еловых лапах, прижавшись для тепла друг к дружке. Тишина, только потрескивали костры да кто-то раскашлялся вдруг...

Во сне рука вытянулась к огню — Юля проснулась, отдернула руку, заворочалась. Открыла глаза. Светло и костры вокруг. И вдруг услыхала голос неподалеку:

— Сколько я здесь, а все не могу привыкнуть, что гражданский народ воюет.

Юля повернулась на голос — Гриневич с Петей, голова к голове, лежали у соседнего костра.

— Военной сноровки никакой,— продолжал Гриневич вполголоса,— самых простых вещей не знают. Новиков, как мишень, из окопа торчит, я кричу ему: «Спрячься! — а он точно в ярмарочном тире целится. Тут мина — я в окоп. Потом высунулся, а он уже... Сползает, сползает в окоп, уходит, седая голова, в яму, будто тянет его кто. Ну какой это боец?! И каждая такая вот смерть — мне как нож в сердце: будто я недосмотрел, будто я, солдат, виноват.

— Ты что — считаешь, что мы с тобой плохо воевали— правильно я тебя понял? — Петя приподнял голову.

— Наверно, плохо. Плохо, наверно... Это ведь все — дело армии, наше с тобой,— Гриневич обвел рукой костры, людей возле них,— а не их, так я считаю. А девчонки? Наравне с нами воюют! Знаешь— прямо вижу иногда в их глазах: что ж ты, армия, защитница наша, сплоховала? Смотри, сколькому народу под ружье пришлось встать...

Юля перевернулась так, чтобы удобнее было слушать.

— Ну,— сказал Петя,— кое-кто на тебя как на героя смотрит.

Гриневич ответил не сразу.

— Герой... Ты шоссе, наверно, с Юлей переходить будешь — присмотри. Не дай вскочить ей — понял? Шкуру с тебя спущу, если не убережешь.

Юля не шелохнулась.

— Есть, товарищ командир,—послушался Петя. И добавил:—И я говорю: красивая девчонка.

Да при чем тут красивая или некрасивая!— рассердился Гриневнч.— Семнадцать ей!

— Восемнадцатый... Ты ж сам говорил как-то:

красивая.

— Балда! Она только жить начинает — а мы ее под пулями таскаем.

— Ладно уж...

— Не «ладно», а «так точно».

— Так точно — балда, товарищ командир, хотя этого слова в уставе и нет.— Оглянулся на девушек, увидел, наверно, Юлины глаза — зашептал что-то Гриневичу на ухо. Смолкли оба, снова лежа голова к голове...

И чуть снова стало темнеть, партизаны были уже на ногах. Гасили костры, готовились в путь, проверяли оружие. Командир отряда отдал приказ:

— Всем отрядом не пройти. Командирам взводов: разбить взвода на группы, распределить питание; выходим из леса широким фронтом, переходим большак в разных местах. Направление — северо-восток.

Одна за другой, почти не видные в темноте, начавшей уже предутренне сереть, пригнувшиеся фигуры партизан шмыгали через большак. Пробирались через завал, в котором сделали проход.

За большаком снова широкая, метров семьсот, снежная, открытая с двух сторон поляна. За ней лес, темная стена леса.

Группа партизан, человек 10—12, ползла через поляну. Ползли, не поднимая головы, как кроты буравя глубокий снег.

Как медленно приближался лес! А утро все светлее...

Юля ползла предпоследней. За ней — Петя.

— Скоро уже? — не терпелось ей.

— Не поднимай головы, если жить хочешь! Передние были почти у самого леса, осталось

каких-то тридцать метров, как двое не выдержали — вскочили, побежали.