Вадим Чирков - ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

Море — это когда все в порядке,— сказал вдруг Иван, доселе молчавший.— А когда наоборот...

Юля резко повернулась к Ивану, но вмиг обмякла.

— Не надо, Наташа,— попросила она дочь,— здесь ведь очень хорошо. Вот увидишь, тебе понравится.

— Ма, можно, я пойду на пруд? — не отставал Валерка.— Я только посмотреть.

— Да иди ты, ради бога! Давайте разберем вещи, переоденемся...

Вечером ужинали — вшестером на кухне. Тетя Маруся нажарила картошки в огромной чугунной сковороде, сделала салат из огурцов и недозрелых желтых помидоров; Иван выставил на стол бутылку «Столичной», сухую колбасу, рыбные консервы, сыр... Картошки они попросили вдобавок. Тетя Маруся накладывала с удовольствием.

— Дак вы, значит, из Степанова,—узнавала тетя Маруся.— Слыхала я про Степаново, да не была там. Это туда, за центром, в ту сторону,— махала рукой.— А в нашем-то лесу как оказались?

— Через райком,— отвечала Юля.— Просилась. Не хотели сперва брать, мала, мол; да ведь я активистка была, комсомолка... Вот и взяли. А ваш лес — он самый подходящий для нашего дела.

— Подходящий,— вздыхала тетя Маруся и кивала, кивала.— Да, подходящий...

Надя ела молча и только поглядывала на гостей исподлобья.

— И потянуло, значит, сюда,— продолжала расспрашивать тетя Маруся.— А в нашей-то деревне раньше была?

— Наши бывали, а мне не пришлось. В Потылихе была.

— Сожгли ее. Начисто сожгли! Ничего по сю пору нет.

— Так и не отстроили?!

— А кому отстраивать-то? Деревня,— да вы ведь помните, верно,— маленькая. Людей немцы повывезли, побили, избы сожгли. Угольки только и остались от всего,— тетя Маруся поднесла кончик платка к глазам.— Кто остался в живых, как увидел головешки — так в другие деревни и подался.

— Что, еще картошки положить? — заметила она Валеркин взгляд.— Ешьте, ешьте, картошка у пас вкусная...— и продолжала, разговорившись:— А и наша деревня пустая почти. Молодые — те в город уехали, старики — иные за ними, внуков растить. Дома заколотили — продать-то уже некому— и уехали. А кто умер — тоже дом заколочен стоит. А кто и в одиночку живет. Вон как соседка моя — одна осталась. Посмотреть — сердце разрывается. И ждать-то некого, а станет на крыльцо и смотрит на дорогу...— снова поднесла к глазам кончик платка.— Зовет меня: Маруся, идем, мол, чан ко мне пить! Я и иду... Вот Надька-то уедет, как я буду здесь?

— А Нина? — осторожно спросила Юля.— Не зовет к себе?

— Они со свекровью живут. Двух-то матерей им не надо, да и не уживемся мы. Она — то, я— — это. Ох!..

Иван разлил водку в толстые зеленого стекла рюмки, поднял свою.

— Ну, Мария Ивановна, что тут сказать? В таких случаях за одно пьют — за здоровье.

— Правда, правда,— кивала тетя Маруся,— за здоровье. Чтобы деточки были здоровы, чтоб не обидел их кто...

Наталья поглядывала на Надю, та опускала глаза, стыдясь почему-то за мать.

— Тетя Маруся, а вы знаете, где наш лагерь был? — спросила Юля.

— Л как не знать? Знаю. И Надя знает. Она у меня грибница. А вы-то забыли уже дорожку?

— Столько лет прошло...

— Надя с вами сходит, Надя. Она проводит. Я бы сходила, да скотина не отпустит. А Надя сходит. Кому еще картошки? Ешьте, и салат кушайте...

Ночью блестят от луны, проникающей в узенькое оконце, никелированные набалдашники кровати, часы Ивана на стуле возле кровати, пряжки на туфлях Юли.

Тишина. Пошевелится только в хлеву рядом с домом и вздохнет корова, хрюкнет спросонок свинья. Сверчок. Ровное дыхание Натальи и Валерки.

Ну вот,—раздался в темноте голос Ивана,— приехали... Юля промолчала.

- А что дальше будет?—не отставал Иван. Опять молчание.

— А?

Молчание.

— Ты спишь?

— Нет.

— Что дальше будет, я спрашиваю. В ответ ровный голос Юли:

— Ничего.

— Тебе это зачем — сюда ехать? Тот же ровный голос:

— Надо.

Иван пошевелился, повздыхал.

Юля вытянула руку — рука стала ослепительно белой, мраморной в лунном луче,— взяла часы. Смотрела с минуту; положила на место. Спрятала руку под одеяло.

— Сколько? — послышался голос Ивана

— Полдвенадцатого. Лежали некоторое время молча.

— Так не должно быть,— снова заговорил Иван. Юля и сейчас промолчала.

— Не должно быть. Ты мне чужая. Я тебя... простил, а ты все равно чужая. Так не должно быть. Я хочу знать.

— Что ты хочешь знать? — хрипловатым после долгого молчания голосом спросила Юля.

— Вот хотя бы — зачем мы здесь. А то я вроде провожатого. Так и это меня обижает. Ты, значит, едешь забыться, а я — я! — тебя сопровождаю. Жалеть тебя должен. Интересную роль ты мне подобрала! Думаешь, у тебя есть на это право? Какое — скажи. Нет у тебя такого права, чтобы — так.— В голосе убеждение.— Нет!