Михаил Колосов - Бахмутский шлях

— Как будет? — хмуро проговорил Митька. — Придет, ляжет на кровать и скажет: «А ну, Васька, ким зи сюда…»

— А что такое «ким»?

— Ну — иди.

— Не «ким», а «ком».

— Не все равно? — огрызнулся Митька и продолжал: — «Давай, скажет, Васька, чеши мне пятки, пока я не усну». И будешь чесать.

Васька, веснушчатый, робкий мальчик, недоверчиво кивнул.

— Ну да! — Затем, помолчав, собрался с мыслями: — А я ему палкой по пяткам как дам!

— Дашь, когда он с винтовкой!

Васька ничего не ответил.

— Что ж они, как помещики раньше, что ли? Пятки им чесать! — возразил я Митьке.

— А ты что думаешь?

— Они фашисты! — убежденно сказал я. — И чуть что — сразу убивают.

— Вот так сказанул! А фашисты что тебе, не буржуи?

— Буржуи… Буржуи, но…

Васька не дал мне договорить. Он вдруг закричал:

— Смотрите! — и показал рукой в сторону кирпичного завода.

На гору к заводу со стороны станции выскочило несколько всадников. Они неуверенно потоптались у заводских ворот и, разделившись на две группы, разъехались: одни быстро шмыгнули в ворота, а другие галопом помчались вниз, в поселок. Вскоре на горе показались еще всадники.

Пока мы смотрели на гору, через двор промчался один из них в круглой каске и зеленой одежде.

— Немец!

— Откуда? Еще наши не отступали.

— Они, может другой дорогой…

Ближе к нам, на перекресток, выскочило трое всадников. Осадив лошадей, они заговорили не по-русски.

— Ну? Немцы!

— Да нет, — не соглашался я. — Мы ж немецкий учили. Хоть одно слово понятно? Нет. Может, это наши, грузины. Они тоже с усами.

Один всадник, увидев нас, подъехал, замахал рукой, что-то спрашивая. Мы ничего не понимали, но сразу почувствовали, что это не наши, затихли, робко прижались к стене.

Нас выручил сигнал. Где-то далеко заиграл горнист, и там же, в сторону станции, взвились одна за другой три ракеты.

Чужеземец пришпорил коня, ускакал.

В Андреевку вступили оккупанты.

Первыми в Андреевку пришли итальянцы. Они разбрелись по поселку, и с утра до вечера во всех концах шла такая стрельба, будто здесь остановился фронт: это итальянская кавалерия охотилась на кур. Солдаты рыскали по огородам, садам, заглядывали в сараи, держа винтовки наперевес, и казалось, совсем не замечали жителей — хозяев этих садов, сараев, кур.

Я целый день сидел дома и никуда не выходил: мама строго-настрого приказала запереть двери и быть в комнате. Мне очень хотелось выйти на улицу и посмотреть, что там делается, и я бы давно уже нарушил материнский запрет, если бы она не была так больна.

Иногда я подходил к окну, протирал вспотевшее стекло и прилипал к нему носом. Мама просила меня:

— Петя, отойди: там война…

— Да какая там война, — возражал я. — Кругом ни души.

— А стреляют?

— Где-то далеко, итальянцы кур бьют…

Не успел я договорить, как в дверь громко и настойчиво застучали чем-то твердым и тяжелым, словно палками.

— Ой, боже мой, пришли… — встрепенулась мама, приподнимаясь.

— Я не открою, — сказал я.

— Нет, лучше открыть, а то сломают дверь… Иди, открой… Что же это будет?..

Мамин испуг передался и мне. Словно во сне, я вышел в коридор и откинул крючок.

Три итальянца в серо-зеленой одежде, громко разговаривая между собой, ввалились в дверь.

— Мама больная… Мама больная… — стал говорить я так громко, будто передо мной были глухие: почему-то думалось, что чем громче, тем понятнее будет этим чужим солдатам.

Но они, не переставая болтать одновременно все трое, прошли мимо, не обратив на меня никакого внимания, будто меня здесь совсем не было. Я этому очень поразился: они не слышат и не видят! Как же так? Может, это совсем и не люди? Я закричал еще громче:

— Мама больная!.. Кранк муттер!

Один оглянулся, сделал удивленные глаза, что-то сказал мне по-итальянски и открыл дверь в комнату.

Они шарили глазами по сторонам и беспрерывно говорили. Создавалось впечатление, что их человек десять. Увидев маму, они разом умолкли, потом перебросились несколькими словами, повернули к выходу. Ее вид, наверное, убедил их лучше, чем мой крик. В это время один из них заметил стоявшую на полу в уголке мою старую двухрядку. Эту гармонь я в прошлом году нашел на чердаке у дяди Андрея, который когда-то в молодости ходил с ней по улице и играл на вечеринках. Я нашел ее совсем разбитой; прорванный в нескольких местах мех валялся отдельно. Я все это собрал, очистил от пыли и отнес безногому нищему, который тоже имел гармонь и пел под нее в поездах старые шахтерские и разные жалостливые песни. От него я впервые услышал и на всю жизнь запомнил песню о том, как в глухой степи умирал ямщик, и о молодом коногоне с разбитой головой. Сколько раз слышал от него эти песни и всякий раз не мог удержаться от слез. Этот инвалид добросовестно заклеил мех, соединил все части гармони и даже покрасил ее какой-то черной краской, которая недели две не высыхала. Он же стал учить меня играть. Слух у меня оказался плохой, с большим трудом я научился играть «Во саду ли, в огороде», «И шумыть и гудэ…» и песню о коногоне, потом он учил меня играть вальс «На сопках Маньчжурии», но началась война, и с тех пор гармонь стояла без дела.