Я. Кальницкий - Вокруг света в пятьдесят дней

— Куда ты? Куда?

— Упадешь! Расшибешься!.. — закричали на него со всех сторон.

Чьи-то цепкие руки схватили Антошку за плечи в тот момент, когда он готовился спрыгнуть на уплывающий переплет стальных, остро торчащих рельс.

Поезд все ускорял и ускорял ход.

Стало ясно: произошла нелепая оплошность, уничтожившая в один миг радостное настроение и сотни самых увлекательных надежд и ожиданий, связанных с мыслями о большом, необыкновенно серьезном путешествии. От обиды, огорчения и растерянности Антошка готов был заплакать.

— А билет с тобой? —с бессильным участием спросил Микола.

— Какой? — поднял пылающие глаза Антошка, едва превозмогая силу горечи, готовую хлынуть потоками неудержимых слез.

— Да железнодорожный. До Берлина, или куда там?..

— Все у нашего старшего — у бухгалтера Шварца. И билеты, и документы…

— Тю-тю-тю! Это дело табак…

Антошка, дико озираясь, как попавший в западню, прислонился к вагонной перегородке, стал ниже ростом, сжался и посерел.

— Подождите, не отчаивайтесь, — подошел профессор и положил ему руку на плечо. — Ничего страшного нет: ведь ваш поезд через полчаса тоже пройдет по этому пути. Сейчас на ближайшей остановке мы дадим телеграмму, а на станции Тверь или еще лучше на станции Бологое, откуда ваш поезд должен повернуть на Псков, вы сойдете и будете ждать своих. А до Бологого, если контроль потребует, мы вам билет купим.

Утешительные слова профессора, действительно, начали подтверждаться. В Твери дежурный по станции нашел вагон с путешественниками и деловым торопливым голосом спросил:

— Антона Жукова тут нет?

— Есть, есть! —всполошился Антошка. — Это я. Я — Жуков.

— Который потерялся?

— Именно, именно! Я потерялся.

— Телеграмма из Москвы: если есть, ссадить в Бологом.

— Да я сам сойду. Только бы доехать.

Верст за десять до Бологого Антошка простился с Миколой окончательно и вышел в коридорчик около площадки, чтобы сейчас же соскочить, как только остановится поезд.

В Бологом, оставшись на станции в полном одиночестве, вдали от родного села, оторванным от двух групп людей, с которыми его временно связала случайная судьба, Антошка вдруг почувствовал себя покинутым и затерянным навеки. Те полчаса, которые прошли в ожидании экспресса из Москвы, показались ему невероятно долгими, мучительными. Но какова же была его радость, когда подкатывающейся быстрой лентой показались длинные международные вагоны, и с площадки одного из них раздался громкий смеющийся крик Нездыймишапки:

— Антошка! Друг! Жив?

Антошка без слов стрелой бросился в вагон — к Нездыймишапке, к Шварцу, как к самым дорогим людям в мире.

— Что, хлебнул страху? — подсмеивался Нездыймишапка. — Будешь помнить теперь, как без ума по чужим вагонам шататься?..

— Плакал? — спросил Шварц.

— Нет. Удержался. Чуть-чуть, однако… — сознался Антошка. — Еще немного — и разревелся бы.

С этого памятного происшествия решили раздать на руки каждому его билеты и документы, чтобы в случае чего не оказаться в таком же беспомощном положении, в каком оказался Антошка. Кроме того, Шварц выдал Нездыймишапке и Антошке по сто рублей, чтобы, на случай беды, у каждого были деньги, при помощи которых можно было бы принять хоть первые необходимые меры в смысле питания, проезда и установления связи со своими.

Но дальнейшее путешествие пошло довольно гладко.

В Варшаве остановились только на один день. При торопливом осмотре города Антошка больше всего был поражен роскошью дворцов бывших польских королей и магнатов, кричащей пестротой офицерских мундиров, которые попадались в глаза на каждом шагу, и нарядной сытостью публики, заполнявшей центральные улицы.

— Вот так республика! — саркастически кривил губы Нездыймишапка. — Панов-то, панов-то сколько!.. А жирные, черти, как индюки!.. Эх, прямо душу мутит смотреть на это сало. Наверно, мужики у них немножко тощее живут?..

И, действительно, когда проезжали потом по территории Польши, нищий вид сел и деревень колол Антошку, как едкая, беспокойная заноза. Бедность сквозила всюду и после разряженных, беспечных улиц Варшавы казалась особенно неприкрытой и страшной.

Тяжелый гранитный Берлин промелькнул в сознании Антошки, как сложный, непонятный сон. Грандиозные картинные галлереи и музеи, полные всевозможных сокровищ искусства и истории, прошли перед глазами сказочной вереницей. Даже тогда, когда Берлин остался уже позади, и стремительный экспресс мчал путешественников через Кельн в Париж, стоило Антошке зажмуриться, как непрерывная лента ярких красочных пятен, точно живой поток, проносилась перед ним.