Сергей Шервинский: Избранные стихи

Вверх пятою ступни прикасаются к бронзе колен.

Я принёс бы цветов, я изжёг бы ему благовоний,

Но не нужен ему ни жасмина, ни ладана тлен.

Выраженье лица — словно долго страдавшее тело

Облегчение чувствует; он осторожно следит

За мгновеньями, зная, что боль навсегда отлетела,

Что теперь бестревожно он веки веков просидит.

Он избавлен от мира. Сама Безысходная вечность

Не нарушит покоя, — обрёл он предел тишины.

И при чём здесь божественность духа? При чём человечность?

И живёт, и не мыслит; к нему не слетают и сны.

Только отдых от мук: от корысти, от злости, от хвори,

Многолюдства и голода. Бронзовый лотос плывёт.

Розовеют зубцы отрешённых тибетских нагорий.

Кто живёт, тот страдает. Блаженствующий не живёт.

Псалмопевец кончался. Молчали врачи,

И волхвы, и придворная клика.

Созерцали, как поздние гаснут лучи

На снегах помертвевшего лика.

И решили: чтоб юная дева пришла

И нагая к Давиду прильнула,

И ему прикасаньем живого тепла

Холодевшую кровь всколыхнула.

И решенью покорна пришла красота

И нагая со старцем лежала,

И ему в говорившие с Богом уста

Непорочным дыханьем дышала.

И не мог он постигнуть, душа или плоть

С ним была в полноте совершенства, –

Лишь сказал, умирая: «Велик же Господь,

Смерть мою превративший в блаженство!»

Я плыл Эгейским морем. Вдалеке

Зарозовел у берегов азийских

Мусический и грешный остров Сафо.

Кто ей внимал? Пять-десять учениц;

Немногим боле — граждан Милитенских.

Пределом песен пенный был прибой.

Различны судьбы: ныне вся земля,

Многоравнинна, многоокеанна,

Лелеет имя сладостное — Анна.

Мне радостно, что в годы личных бед

И горестей я мог вам предоставить

Недели тишины в моих Старках,

Отторгнутых потом по воле века.

Лета стояли знойные, но дом

Бывал прохладен и прохладен сад.

На каменной террасе, окаймлённой

Чугунными решётками, случалось,

Мы накрывали вместе чайный стол, –

Я снимок берегу, где профиль ваш

Соседствует с семейным самоваром.

Я вам носил подушки на гамак, –

Читали вы подолгу, и никто

Смутить не смел уединенья гостьи.

Мы в сумерках бродили вдоль реки,

Беседуя о всяческом. Я знал,

Что под руку иду с самою Музой.

Вы едете — о том шумит молва –

В Италию принять дары признанья, –

Уже давно там лавры заждались.

Когда венчал Петрарку вечный Рим,

То честь была взаимная обоим.

Между кровель и труб одинокий Василий Блаженный

В стаях мартовских птиц, в тишине предвечерних снежинок

И, как был до Петра, на реке, под стеною смиренной

Постный торг, православный, с татарской сумятицей, рынок.

Смесь полозьев и дуг, рукавиц, и прилавков и лавок;

Конь косматый жуёт, по глаза в мешковине с овсом;

Изобилует снедями ряд, склизок, солон и сладок;

Горстью грузди гребут; коченеют навага и сом.

Носят квас; постный сахар пестреет, — вкусней апельсинный,

Белый пахнет синильной отравой; сочится халва.

Почему-то в толпе с полушубками, нёсшими псиной,

Груды всяких сластей покупала б охотней Москва.

Вспоминаю ещё: в коробочках белёсых из драни

Духовитый до одури зимний крупичатый мёд.

Вот и бродишь средь луж в этом синем московском тумане,

Воробьи под ногами клюют лошадиный помёт.

Из соломы чернеют горшки, обливные посудки,

Там — из липы ковши — эти точат внарок для поста –

В них я ставил потом голубые как день незабудки,

Что с рассыльным не раз присылала мне чья-то мечта.

Возвращались — и вечер кончался нельзя беззаботней,

Как обычно у нас завершались тогда вечера:

Чай в семейном кругу, звон от всенощной, вешний, субботний,

Лёгкой юности сон и любовные сны до утра.

Старая ты, старая олива!

Меж сестёр, серебряных олив,

Поневоле стала сиротлива,

Их на триста лет опередив.

Приподняв твои печали вдовьи

На пустынный ветра произвол,

Расщепился в две ноги слоновьи

Пепельный, в сухих морщинах ствол.

Но ещё, забывшись, ливней просят

И цветут как бы изподтишка,

И в усердьи крайнем плодоносят

Три твоих ещё живых сучка.

И не видно, как за ливнем следом,

И таясь, и млея, и спеша,

Закипает юношеским бредом

Древняя древесная душа.