Оливия Гатвуд - Душа компании

Этот искаженный факт – возможно, причина,
почему я оставляю концовку за скобками. Еще одно правило
хорошего рассказчика: никто не желает
слушать недовспомненную трагедию. Вы обязаны
знать ширину ножа и как он вас
погубил, назвать органы, им поцелованные.

Может, он трогал меня, может, опять-таки,
может, поэтому я обхватила губами что-то
такое, что будет наполнять мне рот много лет —
это все не прекрасно. Это букет
из горького и полурасцветшего.

Иногда писатель во мне
хочет вспомнить, чтоб я могла вам
представить историю. Иногда, по-моему,
у меня в дверях возникнет память,
сперва тенью, затем мужчиной, шагающим
на свет.

память тоже
у меня в теле живет,
не в мозгу.

кое-какие девчонки заматерели в сексе,
зримо скучали, если беседа
застревала на предварительных ласках, но никогда
не пикировала поглубже. кое-какие девчонки
уже это проделали, но со своими парнями,
которые все еще были мальчишками и по-прежнему их любили,
а поэтому не считается.

не имело значения, девственница ты
или нет, важно было, как ты этим пользуешься,
как валютой, мешком пятицентовиков
на барной стойке. было это еще до того, как
кто-то из нас поверил, что мы хоть в чем-то
умелы, поэтому мы стали умелы со своими
телами, говорили о них так, будто мы
гончие суки, тощие, и нам не терпится
вломиться в гоночные воротца.

прежде, чем кто-то из нас занялся сексом,
мы с джордан пришли на каток
в клетчатых юбочках и без трусов,
и мальчишки по очереди совались
лицами под низ, как маленькие
детишки, выстроившиеся к телескопу,
одуревшие от внезапно доступной вселенной.
джордан принесла одноразовую камеру,
и мальчишки щелкали снимки
своих погруженных под юбки
голов, нас – руки
прижаты ко рту, словно у мэрилин —
любительниц, коленки вовнутрь, конфуз.

кто знает, что нам было с того.
может, сигаретка или покатали, или возможность
закончить фразу, а потом мы отнесли
камеру в аптеку на 4-й улице,
где женщина средних лет
напечатала каждый глянцевый снимок, и мы расплатились
четвертачками, а она ни о чем не спрашивала.

и мы нависали над ними, в груди у нас жарко и озорно,
раскладывали лучшие, как карты таро, что обещают
славное будущее. но вскоре нам надоели наши же лица,
мы выросли из своих тел и выкинули те фотоснимки.

а под конец той же недели их нашел мой отец
и оставил на кухонном столе, чтобы их нашла я.
они выглядели чужеродными на материной скатерти,
девчонкой, не желанной в этом доме.

он размышлял над ними, как над покерной колодой,
выбрал одну – со мной и безголовым мальчишкой,
поболтал ею, зажав большим и указательным пальцами,
выждал миг, чтоб я впитала,
чтоб затем взглянуть мне в глаза,
и спросил: «ты кто?»

не была я всамделишной – дрянью, чистым наитием,
какие даже не называют себя дрянью, поскольку
это бы означало, будто она размышляет над тем,
каково быть паинькой. я была чем-то не столь
обаятельным – просыпалась раньше той дряни, что спала
со мной рядом и возилась с косметикой до полудня,
я следила за ней из окна, чтобы потом подражать
тому, как она гнет ноги, куря одну от одной,
чтоб меня не поймали за возней с кремниевым
колесиком «бика» какого-нибудь чувака. я замахивалась
битой в нужную сторону, расстегнула довольно ремней,
чтобы правильно заполнить резюме, но никогда не стопила
самостоятельно, никогда не распаляла драку, никогда не клялась
мужчине, что я паинька, на полном серьезе. дрянная девчонка
называет
свое тело, как есть – говном – я звала свое тело
чужим, пока на него не смотрели, а потом загоняла все,
чему научилась у дрянной девчонки,
как изгибать спину, поджимать пальчики на ногах, «не стыдись
вен у себя на шее, – однажды сказала она, – они означают,
что ты что-то чувствуешь», дрянной девчонке хочется, чтобы все
вокруг что-то чувствовали, она ждет доказательств.
однажды мы курили «ангельскую пыль» из банки «Д-ра Пеппера»
и разлеглись в темноте, беседуя о своих животах.
ее доставало, что ничего не видно, поэтому
она велела мне подержать зажигалку над моим туловищем,
а сама задрала мне рубашку и смотрела, как живот у меня
подымается и опадает всякий раз, как я вдыхаю ее.