Оливия Гатвуд - Душа компании

и некому это услышать,
вот что происходит. Я вам расскажу.
Если она в лесу, крик палит
из дула ее горла
и бьется о ветку, закручивается
вокруг нее, как тетербол.
если она ничком во мху,
крик сочится в поры лесной подстилки,
и всякий раз, когда проходит турист
днями после ее расплёта
и наступает на зеленую губку-почву,
из-под ног его веером бьется тоненький
вой.
если девушка в городе,
крик ее застревает
в норке соседского уха,
не дает ему спать по ночам,
и потому, естественно, он его продает
в лавку ношенного.
подносит к стойке закупа
в шкатулке от украшений и говорит:
не знаю, чей он был,
но больше он мне не нужен,
и хотя вся проколотая и крашеная
продавщица
не рвется его принять, она видит лиловые
мешки под глазами соседа,
как гниющие фиги, поэтому предлагает
кредит в лавке,
и чтоб не пугать клиентов,
на шкатулку клеится ярлычок,
гласящий «Крик», и всякий раз, когда
кто-то
приоткрывает ее, трескучий язык
девушки растряхивается
по магазину. Так происходит месяц
за месяцем, но никто
не желает его покупать, не желает
беречь его. Все хотят
послушать его разок, чтобы что-то
почувствовать, а затем
возвращаются по своим спокойным
домам, и магазин
бросает его в помойку на задах,
где мусоровоз
забирает его и давит своими
гидравлическими кулаками.
Крик похоронят
на свалке где-то в Нью-Джерси,
а свалку потом затянет травой,
где бродячая детка увидит холмик,
кинется на него всем своим телом
и до дна провопит это холм.

слыхали про девчонок
в спальниках, разбросанных по полу гостиной,
вперемежку лица, ноги, в животах полно еды из кладовки,
притихли, взгляды бдительны к черному кубику телевизора?

в моем варианте все так: одна девчонка выскальзывает
во тьму
и шепчет песню о себе. вскоре все они на животах,
толкаются в длинные кальсоны пятками своих ладоней,
и никто не именует того, что происходит, и потому
что оно тогда станет всамделишным, и потому что этому пока
нет имени,
лишь понимание, что, чем бы оно ни было, этого вслух говорить
нельзя.

в другом варианте мать погружается в недвижный сон,
уверенная, что ее дочь еще не обнаружила,
что не все набухающее – увечье. она просыпается
через много часов под оркестр дыханья в соседней комнате
и проходит по коридору, медлит в дверях
и видит десяток девчонок в белом, они трепещут на ковре.

на миг у нее в грудине расцветает крошечный хаос,
щеки воспламеняются кровью, танец отказа
у нее в животе, а затем вспоминает она собственных
маленьких призраков – как поджимались пальцы на ногах
у ее лучшей подруги в такой же комнате, как эта, эхо
дыханья отзвуком от ее подушки,
вновь ей в рот опять и опять, вот так,
пока не устала и на полу не распалась.

некогда все было даром. некогда все,
напоминавшее то, чего нам охота, было тем,
чего мы хотим. мы еще не были неуклюжи и не
хмурились на хлопья невзрачной марки в шкафчике
или поддельные шлёпки «Адидас» с четырьмя полосами.

когда мы клянчили себе бассейн, а мой отец
наполнял мусорные баки водой из шланга, мы видели,
что сделано для наших тел и больше ни для чьих,
когда строили домик из занозистой
фанеры с металлическим желобом, мы видели исполинский
серебряный язык, что вываливался в грязь.

когда солнце подымало себя до высочайшей точки,
гордая задира, и город становился ожогом третьей
степени, мы презирали комендантский час пустыни и
слышали вместо этого, как горка поет: Прокатись еще разок ,
воображали себя парящими без ожога
до земли, поэтому я становилась на верхушке, голая
под платьем, пусть распрямляются ноги мои передо
мной, кружевной парашют распускался у меня от
бедер, голой попкой о металл, проклевывались волдыри,

как мелкие яйца взбухали розовые желтки,
я слышала, как хохочет засуха
своим прокуренным горлом.

Тут тебе воды нет .

боль, что я не говорю
вслух, дом себе строит
во мне.