В городе что ни ночь тает старый снег
Тает с протяжными вздохами
тянется сквозь мои сны
Днем смотрю – смотри-ка
только в канавах
только в тени еще снег
Будет таять
пару ночей поболит
чуток поболит
и пройдет
Век твой разве чем мой утешит
мой разве хнычет
далече речистые далече певучие
голоса в небесах
пот в земле земля в жмене
жменя в кулаке кулак в спину мне тычет
вон с твоих осин летит серебро
едокам в хлебово летит в разверстые
пасти псам
жар твой разве чем мой утишит
пасти серебряной оскал недобр
оглянись в конце борозды оглянись
у церковных врат
мощь твоя разве моей поможет
пройдусь-ка вон осины
без серебра
пес колотый камень гложет
«Лист бумаги – милость...»
Лист бумаги – милость
ямки в песке
вышептать выкричать выплакать
уйти и не видеть
как подрастает тростник
сдать тебя
уйти и бровью не повести
как безупречен лист
и как песок искрист
и ты невинен чист
лишь камыши – ши-ши
Что они делают, когда окончен концерт? – Прощаясь у выхода,
галантно шляпами машут, прежде, чем разойтись, и музыка —
звучит ли она в их шагах или плещется в светлых платьях
и тех скупых фонарях, что затеплил вечер? И тенор —
хлопнет кружку в кругу друзей или стопарь в одиночестве,
в барчике, исполненном тишины, где печальная муха
бродит по стойке, и баритон – сев в свою ласточку,
помчит домой, обнимет жену, поглядит в телевизор, примет
таблетку и ляжет спать, перед сном
недвижно уставившись в потолок, и никто
никогда не узнает, что он там видит, или же
все они долгой цепочкой по крышам, мостам
и башням города – петь a capella со звездами.
Некая рижская радиостанция выслала в ночь
погулять саксофон – он сон мой надрезал и,
вылизав рану горячим голубым языком,
смеялся – попробуй сама, как ходят безногие,
я мир из фу-фу строю снова, всё из голубого,
ты мне будешь должна! С полпути, на пороге,
он сгреб меня, мокрой заплаканной курицей
бросив в окно – ты там глянь, не пора ли
пробовать воздух, что в чреве моем
стал стоном, смехом, всхлипом и крыльями?
Не слышала ничего, что щемило бы круче
одинокого насвистывания в ночной тиши —
словно зов, не верящий в отзыв, как простая
такая весть – эй, слышишь, я здесь,
я тот, кто свистит, сам-с-усам, у меня есть
свирелька, свистулька, меня не увидишь,
не потрогаешь, не пожалеешь, я сам, ничего
мне ни дашь, ни возьмешь, вот сердце только
попридержи, я ножонкой сучу, по камушкам-
мушкам стучу, на макушке шапчонка, ау,
зову – не отзывайтесь, в осторожных кустах
придорожных возня – такова моя песенка,
есть я – нет меня, ух ты, сам себе сирота
я и матушка, вот не грусти только, я
крестный отец слепому туману, лодкам
в черных бухтах и каждому слову,
что пишешь на белых своих листах.
Проснувшись, с трудом выбираемся из дому, там
под сенью деревьев в цвету, а деревья в цвету
творят нас бесплотными – так расцветает рассвет
расцвечивать наново нас подобающе дню
и окнами ветра речного встречь рас-творяя
беспечных нас, будто решивших – Да будет! —
способных внезапно бледнеть, будто воды, которым
в мгновение ока открылись их сила и свет, там
нам на заре ободряюще глухо гудят
холмы вдалеке и звенят вопрошающе звонко
полушки в ладонях – чин-чин. Паучок по
утру и баба с пустыми ведерками значат лишь
то, что проснулся паук и какой-то бабенке воды
захотелось – лишь то и едва ли еще что, как будто
беспечно решили – Да будет! – готовы ко всем
обычным подвигам, обыкновенным свершеньям,
обыденным речам и страстям, следя за тем,
как ливень грядет смыть след, не забудь —
будто воды, которым в мгновение ока
открылись их сила и свет.
Свят грядущий.
Свят.
об одном человеке, который заплакал при виде новорожденного ягненка. А жизнь не щадила как будто: война громыхала, гнула, ломала и тут, под носом, и там, на позадках, такая вот музыка для пацана, такие вот шманцы, смердящие жареным, и на усах не мед-пиво, на усах блевотина страха, и пора, подобру-поздорову, по миру и по миру, гол, как сокол, а сам уж не мальчик, но – кому ты здесь нужен, и трудно, уходит жена, друзья кто куда, своего угла йок, но терпишь, цепляешься за одно то, что жить-то ведь хочется, к вечеру так навкалываешься, что хрен уснешь, больно, однако боль все тупее, зажмешь ее, зажмешься и терпишь, пахнет жареным все еще, на усах не мед-пиво, на усах чужого пира похмелье солоно, а чужбина горька, да и сам зачерствел, словно струп, но однажды
утром ягненок припадет к матери,
сядешь рядом на солому и плачешь —
признателен, кроток и счастлив.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу