Джон Китс - Эндимион

И сумерки уже теснил с востока
Грядущий день, когда пришёл в себя я.
И небеса от края и до края,
И свежий лес рассветом пронизало.
И где-то рядом лира прозвучала
И смолкла, — и кусты прекрасной розы
Раздвинулись, — и разом смех и слезы
Мне брызнули в лицо. И, словно сети,
За кои я бы отдал всё на свете,
И даже кущи рая, — полонили
Меня слова девичьи; право, были
Росе они подобны. И коснулся
Тут слуха голос нежный: «Ах! Проснулся?
Хоть слово, заклинаю Купидоном,
Промолви мне! В страдании бездонном
Я слёз фиал наплакала, наверно.
Я думала, ты умер. Ах, как скверно!
Но ты живой! До капли источу
Серебряные слёзы: я хочу
Тебя уговорить, чтоб ты остался;
Тогда я не исчахну. Оказался
Ты в холоде, мечтая о тепле?
А может, в небесах и на земле
Тебе улыбки светят безотказно,
Прекрасные, как яблоки соблазна?
Я для тебя нарву их». — И от сласти
Душа моя сдалась верховной власти
Её речей заветных — и подкралась
Она ко мне так близко, что казалось:
На шаг она поближе подойди,
И сердце остановится в груди!

Латмиец! Ничего не утая,
Поведал обо всех соблазнах я.
Не восклицай же, оценив их силу:
Ужели позабыть возможно Сциллу?
С ней смертный совладать не в состоянье.
Амброзия была в её дыханье!
Я жил, как в сказке, — и легко, и звонко.
Она меня, как малого ребёнка,
Среди цветов баюкала. Поток
Вчерашней жизни замер. Я не мог
Ей сердцем и умом не покориться,
Но только в чувстве мог я раствориться,
Не отвечая на призывы звона,
Что издавала арфа Амфиона,
О милой Сцилле мне напоминая.
Когда, одежды неба обновляя,
Блестящий Феб являлся в час вечерний,
Среди цветов, и веточек, и терний
Я обретал сознанье. Без заминки
Я отправлялся в гости по тропинке
К лисицам, белкам и стадам оленьим,
И птицы с их сладкоголосым пеньем
Внушали чувство светлое печали —
И я был счастлив!

Ты позволь, я дале
Сменю свой тон и буду строг сугубо,
Как властный жезл Плутона, — или губы
Сожгу себе, ведя рассказ неспешный,
Как небо превратилось в ад кромешный.

Что ж, на заре проснулся я однажды;
Алкал я, умирая, как от жажды,
Её любви… Но пусто было рядом!
И, как стрела, напитанная ядом,
Меня досада злая поразила.
На поиски — терпеть не стало силы —
Пошел я в лес. И вдруг под сенью кедра
Отчаянье свои разверзло недра.
Я задрожал, я страх почуял сильный:
Повсюду стон раздался замогильный.
Нутро земное тяжко громыхнуло,
И будто сила некая толкнула
Меня на тропку, что сбегала круто
В долину тёмную. — И в слух мне люто
Вонзались вопли, становясь тем резче,
Чем к пламени, синевшему зловеще,
Я ближе подходил с моей кручиной.
Оно меня, как острый взор змеиный,
Зачаровав, отправило в чащобу,
И там я, испытав и страх, и злобу,
Среди чудовищ, коих было тыщи,
На вырванном корявом корневище
Её увидел. Буйное собранье
Плясало с визгом, хохотом и бранью;
Оно клыки и зубы обнажало;
Сулили смерть язвительные жала;
И гады здесь шипели и лоснились,
Какие и Харону б не приснились.
И женский взор, жестокий и стеклянный,
Тиранствуя, владычил над поляной.
И женщина, командуя оравой,
Там потрясала палицей корявой,
И с окриком внезапным и гортанным
Она швыряла чудищам поганым
Сверкающие гроздья винограда,
И с топотом вокруг толкалось стадо,
Прося ещё. И, усмехнувшись едко,
Она, представь, омеловую ветку
Из чёрного фиала окропила.
Собранье застонало и завыло,
Как будто ожидало смертной казни.
И ветку подняла она; в боязни
Чудовища взмолили о пощаде,
Но женщина с презрением во взгляде
Им брызнула в глазищи маслом чёрным.
И с криком, с коим по путям неторным
Идут порой страдальцы пилигримы,
Уроды, волхвованьями томимы,
Распухли жутко, каждого распёрло
От кончика хвоста — по грудь — до горла.
Вдруг — тишина; и, как под ураганом,
Промчавшимся над сборищем поганым,
Где в воздухе, уныньем напоённом,
Борей, казалось, борется с Пифоном,
Исчезли все — но то была не буря:
То женщина, чело своё нахмуря,
Их изгнала кивком одним небрежным.
Но чу! С весельем диким и безбрежным
Сатиры, фавны вырвались из ночи.
Быстрей кентавры были бы не в мочи
Свершить набег разбойный. И с поклоном
Там выступил громадный слон. Со стоном
Промолвил он: «Великая Богиня
Всех горестей, что мир терзают ныне!
Закрой, молю, навек мои зеницы
И тем избавь от тягостной темницы!
Не возвращай мне власти, и короны,
И воинов клыкастых легионы;
С женою разлучи меня, с детьми,
И силу, и здоровье отними, —
И отними весь мир — земной, чудесный,
И отними весь мир — иной, небесный, —
Мне не страшны ни горе, ни тоска —
Была бы только смерть моя близка.
И радостно умру я в те минуты,
Как упадут мучительные путы.
Пускай умру на холоде в конце я,
Внемли, Богиня! Смилуйся, Цирцея!»