Юлия Качалкина - Редакция

Фальцвейн. Ну, Ирочка, я рад, что ты выздоровела. Сегодня прочтешь нам что-нибудь.

Ирочка (маленькая, тоже взъерошенная и с шарфом на шее. Хрипловато и нараспев) . Я прочту вам поэму!

Фальцвейн. Прекрасно!

Человек с микрофоном (говорит, пока Человек с камерой включает ее и обводит сидящих объективом) . Сегодня мы ведем съемку из альма-матер российских писателей – Литературного института имени Горького. Ровно семьдесят лет назад, одним осенним днем его двери впервые распахнулись перед талантливыми ребятами со всех концов страны. Сегодня здесь учатся сотни подающих надежды поэтов и прозаиков. Руководят ими мастера с большой буквы М. К одному из них – Юрию Борисовичу Фальцвейну – мы и решили заглянуть. Юрий Борисович еще помнит, как его друг Иосиф Бродский пришел к нему мальчишкой и принес первые свои стихи. Теперь первые стихи приносят другие, не известные пока нам гении. Может быть, именно им предстоит получить следующую Нобелевскую премию по литературе. Кто знает?

Человек с камерой выключает камеру. Съемка прерывается на самой патетической ноте. Девушка начинает чтение поэмы (приглушенный звуковой план, монотонно и неразборчиво). Лицо Фальцвейна медленно грустнеет. Телевизионщики сидят молча и скромно. Их лица тоже медленно грустнеют. Никто друг на друга не смотрит – все смотрят под ноги. Девушка читает долго.

Фальцвейн (приободряясь) . Ну вот теперь давайте обменяемся первыми впечатлениями. Первыми – это импрессионизм. Не стесняйтесь. Да, Саша…

Саша. Я бы хотел сказать… хотел сказать… это очень сложное по структуре произведение. В нем столько… столько аллюзий… древнегреческие боги и современные типажи… архитектоника строится по принципу напластования одного временного среза на другой… но я заметил несколько неточностей. вот во втором десятистишии пятая и седьмая рифмы – неточные. Зевс – Мерседес. В восьмом десятистишии. Эвридика – Бутик. В пятнадцатом…

Фальцвейн. …Хорошо-хорошо, Саша. А кто-нибудь еще что-нибудь хочет сказать? Да, Анечка?

Анечка (нервно комкает в руках тетрадку и кусает губы) . Я… мне… я бы хотела сказать, вот… что вот… Ира пишет замечательно светлые стихи. Вот… а еще… я бы… я бы… сказать… у нее много – да… много аллюзий там… и на век… Серебряный… я… все.

Фальцвейн. Спасибо, Анечка! Очень конструктивно.

Телевизионщики (хором) . Мы, наверное, пойдем, Юрий Борисович! Еще ведь – монтаж…

Фальцвейн. Да? Ну, хорошо, деточки. А мы еще позанимаемся.

Телевизионщикибыстро-быстро исчезают за дверью. Там как будто взрыв хохота. В аудитории все делают вид, что ничего не расслышали.

Фальцвейн (обращаясь к студентам) . Кто-нибудь еще хочет высказаться об Ирочкиной поэме? Да, Настя?

Настя (в сильных очках, грудным голосом) . Мне понравился мотив сна. Это напомнило мне Кальдерона. Жизнь есть сон.

Студенты, услышав знакомую фамилию, согласно кивают.

Фальцвейн. А вы, Настенька, Кальдерона читали?

Настя (не смущаясь, с вызовом) . Нет. Но – слышала о нем. Мне этого достаточно.

Молодой человек с книгой продолжает тихо сидеть за последней партой. На лице его – улыбка.

Редакция «Первопечатника». Сидит Хесини пьет чай. Держит кружку обеими руками. Напротив сидит молоденькая Лина – секретарь-референт. Болтает по телефону с каким-то молодым человеком. Воскресенскийпытается достать со шкафа неприподъемный фолиант. Левакурит в коридоре. В комнату тянет табаком.

Хесин. Линка! Прекрати, наконец, трепаться! И убери сумку со стола! Вот что у тебя в сумке, а?

Лина (не отнимая трубки от уха, в сторону) . Деньги там!

Хесин (оживляясь) . О, Линкух! А дай нам тогда денег, а? А то нам с Левочкой водки выпить не на что!

Лева (из коридора, зычно) . Вот ты, Осенька, всегда так. Сначала, дай денег, а потом – никакой любви. Вот мы же Линочку не собираемся брать с собой, да ведь, Линочка?

Лина не обращает внимания, треплется по телефону дальше.

Лева. Вот я и говорю. А кто отдавать будет?

Хесин. Кто тут говорит, что непременно – отдавать? Может, это ее (тычет пальцем в Лину) добровольный акт симпатии к нам, ее коллегам, да, Линочка?