Виктор Славкин - Серсо

Пауза.

Петушок.«Дорогие мои друзья! Милые мои колонисты! Валюша, Надя, Ларс, Владимир Иванович, Паша и глубокоуважаемый Николай Львович Крекшин! Руководимый таинственным инстинктом, я дерзаю спросить всех вас разом и торжественно: признаете ли вы меня достойным внимания вашего? Если скажете «да» и если вполне согласны со мной, то позвольте назвать вас друзьями моими и до конца исполнять священные условия дружбы в отношении вас. Я же получил от вас сегодня подарок бесценный – сегодняшний день. Что особенного в этом дне? День этот есть день вполне обычный. Но не в видимых знаках дело, не в совместных прогулках в саду и не в бодрых криках дружеского застолья. А в том, что в сообществе нашем скрыт знак невидимый, ощутимо знамение, явственно проступают линии небесного чертежа. Если лет двадцать тому назад меня бы спросили: «Что такое Отечество?» – я не задумываясь ответил: «Это все люди моей страны». В детстве счастье представлялось мне так. Ранним прохладным утром, предваряющим жаркий городской день, мы в белых майках и легких летних брюках собираемся в своем дворе, чтобы идти на демонстрацию, на всех балконах люди, они вышли проводить нас, приветствовать нас, и высокий колодец двора полон радостных возгласов, летящих сверху вниз и снизу вверх. И вот мы выходим на улицу, на жаркое солнце и вливаемся в общую колонну людей, таких же, как мы. «Мы идем и поем…» Но шли годы, и все меньше и меньше вокруг меня становилось людей… «Мы проходим по проспектам и садам…» Я никогда не был за границей, я не знаю, как живут люди там. Для меня все здесь. Если где-то, на необитаемом острове, не к кому пойти, не с кем поговорить, посидеть за одним столом – это нормально, это можно понять. А если здесь, где ты родился, где ты живешь… А пройдет еще десять, двадцать, тридцать лет – куда мы придем, в какой дом, к каким людям? Кто примет нас как братьев своих, кто омоет раны наши, кто успокоит растрясенную душу? Мы никогда не думали об этом. Или думали: любой дом примет нас, любая крыша укроет от непогоды… Отечество представлялось нам первомайской демонстрацией, коллективной поездкой на речном трамвайчике по Москве-реке, спевкой огромного хора на стадионе… Дорогие мои колонисты! Милые мои друзья! Сквозь слезы радости смотрю я на вас и с горечью взглядываю в собственную душу. Кто остался у нас, кроме нас самих? Мы у себя лишь и остались. У нас нет ни Бога, в которого мы не верим, ни Отечества, которое не верит нам. И вот мы сидим здесь, несколько человек, под одной крышей… А может быть, это и есть наше Отечество? Случай собрал нас вместе, момент усадил рядом друг с другом – а если это не случай, не момент, а судьба?.. Ухватиться за край стола этого мы должны и – кровь из-под ногтей! – держаться, держаться, не отпускать! И вот когда мы удержимся вместе, когда без боязни сможем отпустить края стола этого, когда по рукам нашим пойдет круглая чаша красного как кровь вина и каждый пригубит ее – сквозь стены эти услышим мы музыку небесных сфер, сквозь крышу дома этого нам покажутся звезды. Не хочу писать в конце моего письма к вам слово «прощайте», и даже «до свидания» мне не подходит – мы не расстаемся никак! Ваш, ваш, ваш Петушок».

Пауза.

Вечер. За столом, накрытым белой скатертью, одинокие фигуры людей. Горят свечи. Где-то далеко ухнул взрыв. Голос: «В саду у дяди-кардинала, пленяя грацией манер, маркиза юная играла в серсо с виконтом Сент-Альмер…»

Петушок достает из кармана листок вчетверо сложенной бумаги, разворачивает его и начинает читать еще одно письмо.

«Милые мои друзья! Дорогие мои колонисты! Пишу вам, потому что у меня нет никакого другого адреса, по которому я мог бы написать. Да и не уверен, получите ли вы мое послание. В чем можно быть уверенным в такое время?.. Как я попал сюда, мне трудно объяснить. Но я всегда попадал в самые неприятные истории. Уж эта будет последней. Эта война – война одиноких людей. У каждого на склоне горы своя глубокая бетонная нора. И время от времени, когда наши геликоптеры и аэропланы отгоняют огонь со склонов горы в долину, мы выскакиваем и перебегаем в следующую нору, где только что сидел скрюченный человек, после которого здесь, в этой норе, ничего не осталось, даже окурка, потому что курить в таком аду не хочется. И нелепо и жутко видеть в этой нехристианской стране наших сестер милосердия, их ярко-красные кресты на туго накрахмаленных чепцах, каким-то непостижимым образом сохраняющих свою девственную довоенную белоснежность. И еще я не могу привыкнуть к здешним деревьям, которые от этой войны, от отравляющих газов, от взрывов сошли с ума. Потеряв все свои природные инстинкты, они расцветают и опадают по нескольку раз на дню. И поэтому мне кажется, что здесь, на этом склоне, я уже много-много лет и состарился и никак не умру, хотя это так просто сделать… Однако не горюйте обо мне. Здесь, на этой войне, человек исчезает сразу, словно спичка, зажигающая газовую конфорку. И когда придет моя очередь и я вспыхну – может быть, у вас, там, на кухне, сам по себе зажжется газ на плите. Поставьте тогда на этот огонь чайник и попейте чайку. И пусть все будет, как тогда, в этот святой вечер, – Надя пусть сидит в бабушкином платье, а Николай Львович наденет свою шикарную шляпу, европейский фасон. Не забудьте также свечи, кажется, они были у нас тогда – да, обязательно пусть будут свечи! Потому, когда вы получите это письмо, которое я сейчас заканчиваю, скрючившись в своей бетонной норе, – сожгите его! Сожгите, сожгите!» (Поджигает письмо в пламени свечи и бросает его в блюдо, стоящее на столе.)