Габриэль Марсель - Пьесы

Октав. Ты говоришь, война внушала ему ужас? Но кто и когда любил войну?

Алина. Ты, ты любил! Еще на днях ты говорил Морелю: «Наши лучшие годы…»

Октав. Это совсем другое. Прекрасна была не война, а чувство локтя в условиях опасности. Женщине этого не понять.

Алина. Тем лучше для нее! И потом, разве стал бы ты писать воспоминания, если бы не любил войну!

Октав. Это не просто воспоминания, это летопись полка. Это долг верности перед павшими.

Алина. Я наблюдаю других людей: они никогда не говорят о войне, словно стыдятся ее… А ты… Ты даже мертвым не даешь уснуть спокойно в их могилах.

Октав. Но моя обязанность — увековечить память об их стойкости, их героизме, их…

Алина. Слова, слова!.. Именно из-за таких слов все будет вновь и вновь повторяться, пока войны не истребят всех, до последнего человека.

Октав. Слова? Но ты отступаешься от собственного сына.

Алина. А ты… ты его… ( Замолкает.)

Октав. Говори.

Алина. Нет.

Октав. Мне ясно, что ты хотела сказать.

Алина. Да?

Октав. Что погубил его я, что он не вернулся из-за меня. Ты винишь меня в том, что я не берег его… Бог мой, зачем он поступил в 427-й полк!

Алина. Словно не ты его туда зазвал!

Октав. Он сам просил, чтобы я зачислил его к себе, это был его выбор.

Алина. Он ничего не выбирал, он предоставил все своей судьбе и не защищался… Как и в тот день, когда (все ее тело сотрясается от рыданий)… Сто тридцать шестая высота…

Октав. Он умолил, чтобы это задание доверили ему.

Алина. У него не было возможности поступить иначе. Обстоятельства сплотились против него… Нет, Октав, я знаю, что ты скажешь… но я не хочу, слышишь… не хочу!

Октав (на нем лица нет). Так что же, по-твоему, я его не любил?

Алина. Во всяком случае, меньше, чем собственный престиж.

Октав. Я не страдал?

Алина (жестко). Не знаю… Горе мужчины — это как знак отличия, им можно украсить петлицу… О, не отрицай этого. Я видела некоторые из твоих писем, написанных… после; …слово «гордость» там повторялось в каждой строке: «Я горжусь… мы гордимся тем, что дали Франции…»

Октав. Но это так!

Алина. Да, и это только подтверждает мою правоту. Когда пережито то, что пережила я… не остается места для столь возвышенных чувств, уже не приходится ублажать себя ими. Страдание отвратительно… оно не укладывается в александрийский размер.

Октав. Что?

Алина. Мне попался неоконченный черновик и список рифм, которые ты еще не подобрал окончательно.

Октав ( голосом, срывающимся от волнения). Послушай, Алина, я не комедиант; я тоже несчастлив, глубоко несчастлив, и я запрещаю тебе сомневаться в этом! Запрещаю, слышишь? И если я решил, когда мы перевезем нашего мальчика сюда, написать несколько стихотворных строк, которые велю выгравировать на его могиле…

Алина (глухо). Нет, нет…

Октав. …то это ради увековечения его памяти, которая для меня священна и которую ты упорно стремишься оскорбить. И если он видит нас с тобой — а я в этом уверен…

Алина. Молчи.

Октав. То можешь считать… можешь…

В эту минуту в застекленную дверь стучится Андре.

Октав. Да это Андре!.. Входи, дорогой.

Андре. Здравствуй, дядя Октав. Здравствуй, тетя.

Октав. Я как раз собирался зайти в Ла Мартиньер, узнать, чем окончился твой визит к врачу.

Алина. Верно, ведь это было вчера.

Андре. Так вот, совершенно очевидно, что это все на нервной почве.

Октав. И эти приступы удушья…

Андре. Ничего серьезного.

Алина. Сердце…

Андре. Почти в норме. Правда, он прописал мне наперстянку, в небольших дозах.

Октав. Ах, все-таки…

Андре. Из простой предосторожности. Врач связывает это с моим прошлогодним переутомлением. Словом, подождем; все должно пройти само.

Октав. Ну и отлично. Мама, наверное, страшно довольна.

Андре. Признаюсь, у меня тоже — камень с души… Все же, как ни крепись, а не можешь отделаться от мрачных мыслей.