Юрий Леонов - Нескладуха

– Умереть можно, как хорошо.

Что-то екнуло в Кеше от этого доверчивого шепоточка, накатило волной.

– А-а, ехор-мохор! Кипит мое молоко на примусе! – крикнул он с дурашливой хрипотцой, махнул что было мочи правой, левой ногой, и один сапог, кувыркнувшись, улетел в хилую поросль кедрового стланика, а другой плашмя угодил в реку, хрюкнул, воды в себя засосал.

Пока Кеша доставал сапог, весело и сладко ругаясь, Капа насмеялась до икоты. Попила из ладошки водицы, отошла, успокоилась и, присев на бугор, запоглядывала на Кочелабова доверчиво и ожидающе, как Кешина мать смотрела на отца в редкие минуты примиренья. Кеша подмигнул девчонке, проскрипел луговой птицей – погонышем, просто так, от необычной легкости во всем теле, от желания хоть как-то нарушить тишину.

Он осмелился чмокнуть Капу не то в губы, не то в нос, когда она уже взялась за калитку. Заполошная радость этой встречи словно обдала Кешу теплым весенним ливнем, взбудоражила, переполнила ликованием все его существо. Все сбылось стремительно и неправдоподобно: эта сказочная легкость самой встречи, откуда-то взявшихся слов, этот миг, когда уверовал вдруг, что понравился ей. Видит бог, вовсе не собирался поспешать Кочелабов. Если б не опасение, что завтра парни спросят с поддевочкой: «Ну как, небось даже не поцеловал ни разу?» – ни за что на свете Кеша не стал бы тыкаться носом в конопушки. Сказал бы спасибо за вечер – не было такого во всей его коротенькой жизни – пожелал бы на прощание что-нибудь хорошее и помчал-полетел домой по гулким доскам тротуара, пока мать совсем не извелась, его дожидаючи. Но не хотелось врать Кочелабову. Правду скажешь – на смех подымут: «Ухажер, сопля зеленая.»

…Ничего, кроме дрожи в коленях, не испытав, Кеша отпрянул от остренького, такого холодного ее носа и услышал смех, тихий, однако совсем не похожий на тот, горячечный, полупридушенный, который недавно докатился с островочка по тихой воде. И до сих пор помнится, как жаром обдало тогда все тело.

– Не целовался, что ли, ни разу?

– Я-то? – ошеломленно переспросил Кеша и торопливо соврал: – Целовался.

– Вида-ать.

– А ты …целовалась?

Она засмеялась еще тише, как будто что-то свое, потаенное, вспомнив.

«Поди, не только целовалась. Вон как садит в открытую, – всплыла догадка. А он-то, дурачок… А он-то, дурачок…»

Не обнял – облапил, притиснул к забору ее тонкое в поясе, возмутившееся насилию тело, то ли губами, то ли носом ткнулся в ее скривившийся рот.

– Зачем же так-то? – с болью сказала она, вырвавшись и вытирая рукавом губы. Неужто по-хорошему нельзя?

«Значит, все-таки можно!»

– Ты меня это… прости, Капа. Совсем мозги набекрень.., – с придыханием выпалил он, воровски оглядываясь на одинокий фонарь у последнего дома, на блеклые отсветы в спящих окнах.

От реки доносились гулкие всплески – шлепал плицами полуночный буксир. Перебрехивались собаки на дальней окраине. Горьковатой свежестью исходили кусты смородины.

Уходить собиралась Капа, он твердил: «Погоди». Говорил «Погуляем еще.»…» Завтра»… «У меня лодка есть..» «Завтра»… «А на том берегу малины…» «Все завтра. Утром в девять, на берегу.»

Ночью снилось Кочелабову, как бродят они с Капой в обнимку. Жаркое солнце печет, и кружит, дурманит голову разомлевший малинник. Вроде бы полдень уже, а на ворсинках, что пробиваются между пупырышками ягод, осели капли росы: и дрожат, и дразнят взгляд переливами, прохладу сулят и сладость… Только ртом ловить такой фарт да губами давить его, языком. Но никак не дается малина – лишь наклонится Кеша над огрузневшей от тяжести веткой, рот раскроет, а ягоды уже нет. И смеется, заливается Капа: очень нравится ей такая игра. «Погоди же!..» Схватил за ветку, а она гибка и послушна, и не ягоды вовсе, а губы ее в росе. Вот где сладость-то настоящая… гнется, гибкая, а не сломать… «Ну зачем же так-то?.. Неужели нельзя по-хорошему?»

Опахнуло жаром – проснулся. Темень, душно, от запаха прелой овчины свербит в ноздрях. За дощатой перегородкой гыркает во сне отец – видно, опять с перепоя. Поднял Кеша полусброшенное суконное одеяло, натянул на мосластые, опаленные загаром плечи и до рассвета вспоминал, как шпыняли их взглядами в клубе, как осторожно пробовала она босыми пальцами воду, как шептала: «Ой, ну какой же ты беспонятливый – завтра…»

«Значит, уже сегодня, в девять, на берегу.»

За завтраком мать спросила, не захворал ли, и тотчас добавила с понятливым прищуром, что знает она эту хворь. И отчего ноги приплясывают под столом, как у стоялого жеребца, а ложка не лезет рот – все знает. Да напрасно навострился прокатить кое-кого на лодочке. С порчей девчоночка-то, с болезнью заразной. Одно слово – портовая.