Мария Фомальгаут - Несъедобное время

– Удивительно.

– Не-ет, это еще повседневность… а вот если это жизнь, вырвавшаяся на свободу, начнет анализировать мысли своего хозяина, а то и влиять на мысли…

– И что тогда? Лекарства какие-то есть?

– Да нет, не лекарства… тут сложнее всё… тогда хозяин мозга сам становится мыслью, входит в свое сознание… и убивает того, кто влияет на его разум… Хотя… у этих освободившихся мыслишек тоже свои способы защиты есть…

У него было мое лицо.

Я это случайно увидел, – собственно говоря, я вообще не должен был этого видеть, наше дело было сложить умерших в яму и забросать землей, нам даже лопаты выдали для такого случая. Мы должны были закопать их здесь, на маленькой улочке, а потом вымостить её камнем, и еще цветов посадить на клумбе, и все будет хорошо. Нам не надо было смотреть на трупы, вообще никто не хотел на них смотреть, случайно так получилось, я переносил умершего, потащил его подмышки, а платок сорвался с лица, тут-то я и увидел. Сначала даже не узнал, потом уже, когда мостили улицу, спохватился, торкнуло что-то – это был я.

Меня расстреляли на рассвете.

Как-то обыденно расстреляли, без барабанного боя и пафоса, просто вывели на задний двор, поставили к стенке, командир дал солдатам приказ – пли. Мне даже повязку на глаза не дали, даже не связали руки за спиной, вот это меня больше всего поразило. Это было на рассвете, потом я пошел на работу – мне не терпелось рассказать кому-нибудь, как меня расстреляли, но что-то мне подсказывало – говорить об этом нельзя.

У нас здесь была городская ратуша, а у них там была тюрьма – это я уже потом догадался. Там, в здании, во двор которого меня вывели, и даже не дали повязку на глаза.

А сегодня перекрыли центр города, как от улицы Фонаря, так до Рассветной – нам ничего не объяснили, как, почему, зачем, просто перекрыли и всё. Там что-то происходило, хлопали выстрелы, кажется, даже взорвалось что-то – но нам ничего не сказали.

Наутро я снова пришел туда, где меня расстреляли – но в это утро меня не расстреливали. И на следующее утро. И на следующее. Позже я подметил, что меня расстреливали по пятницам – выводили в тюремный двор, и командир говорил своим солдатам – пли. Что странно – одет я всегда был по-разному. Пару раз солдаты увидели меня – первый раз, когда это случилось, у меня душа ушла в пятки, я думал, меня тоже прихлопнут – нет, они убили только того меня, который стоял у стены.

В августе нас снова повели закапывать трупы, я снова не удержался, посмотрел в лицо умершего, свое лицо, – только на этот раз не получилось сделать это тайно. Бригадир заметил, что я смотрю в мертвое лицо, забормотал что-то, что если не хотите, можете не закапывать, да кто ж знал, что вы тут…

Я хотел спросить у него, почему я – тут, но он отвернулся, он не хотел говорить.

В этом месяце еще два раза перекрывали улицы, там стреляли, но я не знал, кто и в кого.

Когда я вернулся домой, я был уже дома. Я вошел в квартиру и оторопело уставился на себя, сидящего в кресле. Я встал с кресла и пообещал, что уйду, когда пробьет полночь.

В пятницу я хотел прийти в тюремный двор, но улицу перекрыли – как будто догадывались, что я хочу сделать. В следующую пятницу я снова пришел туда – но на этот раз в тюремном дворе никого не расстреливали. А на следующую пятницу я и вовсе не смог найти тюрьму и тюремный двор – реальность смеялась надо мной, она понимала, что я задумал.

Но на следующий день нас повели закапывать умерших – и у одного из них снова было моё лицо…

Облака.

Здесь.

Совсем рядом.

Если это облака, а не что-нибудь, какая-нибудь пена морская…

Ульма не видит.

Не понимает.

Челнок тоже не понимает.

Добротный челнок, умный челнок, еще отец Ульмы челнок этот делал, сыну передал.

А теперь вот смотрит челнок на бесконечную полосу облаков – и не понимает.

Двести километров.

Это челнок говорит.

Умный челнок.

Вот и говорит.

Ульма не верит себе, Ульма пробует на языке такое странное, такое непривычное – двести километров.

Не двести миллиардов. Не двести тысяч. Не тысячи.

Двес-ти.

Километров.

Не световых лет, нет.

Ульма хочет протянуть руку, коснуться обетованной земли, кажется, её можно достать рукой.

Спохватывается.

Сжимает штурвал.

Сто пятьдесят километров.

Челнок проваливается в белесый туман.

Люди ждут.

Народ Ульмы ждет. Где-то люди недовольно перешептываются, на кой поставили сюда этого юнца, вот старый штурман был что надо, а этот чего…