Мария Фомальгаут - Воспоминание о Вальсе

…или нет. Мы не успеем найти большую вселенную, она опередит нас, она сожрет космос, а потом и нас сожрет, и ничего мы не сделаем, ничего-ничего…

…или нет. Ничего, ничего, ничегошеньки-ничего мы не найдем, ни той, большой вселенной, ни того космоса, потому что мы не можем выйти за пределы своего мира, запертые в клетку трех измерений.

И космос не скажет нам – моя линия.

Никогда.

Хотя… откуда-то же я все это знаю, верно? Знаю. Про другие космосы, про константы, про вымершие вселенные, про те, которые будут… Так откуда же? Значит… значит, я могу смотреть туда? Значит… значит, я вижу другие космосы? Значит, уже не нужно изобретать никакие телескопы? Значит… они уже есть? Это хорошо, что они уже есть, а то времени-то мало осталось, сижу на последнем этаже высокой башни, смотрю на выжженную пустыню за окном, на раскаленное солнце в полнеба, уже не надеюсь найти людей, я знаю, что их нет, ищу, как можно увидеть ту вселенную, чтобы он посмотрел на меня и сказал – моя линия.

Еще целый час Жила и Лондон будут вместе – то есть, не Лондон, конечно, только мечты о Лондоне. Все уже разошлись, дома сидят, чай пьют. Ничего, Жила еще часок поработает, еще сто единиц получит. Целых сто единиц, а за месяц будет три тысячи единиц, а за полгода… три на шесть… это… целых восемнадцать тысяч. Эдак и на Лондон хватит.

У Жилы еще целый час на Лондон.

Мечутся руки Жилы, расплетают реальности и миры.

Жила несет реальности на мельницу. Восемнадцать тысяч несет.

Жила протягивает восемнадцать тысяч, руки Жилы дрожат. Повар смотрит недовольно, хмурится, сейчас скажет – мало.

Повар не говорит – мало, нехотя отрезает кусок Лондона, хороший кусок, лакомый, маленький, правда, ну да что поделать, на восемнадцать-то не поешь…

Жила ест, осторожно, бережно, тут, главное, не наброситься сразу на кусок, Лондон все-таки, уважение иметь надо.

Люди смотрят, как повар разливает по тарелкам время, ссорятся, ругаются, аа-а-а, ему больше, а мне меньше, повар тоже ругается, будете ругаться, вообще ничего не получите.

Жила протягивает двадцать тысяч.

Ждет.

Вертится мельница.

Повар подсчитывает, недовольно фыркает, наконец, отрезает тонюсенький кусочек Лондона.

А как Жила хотела, Лондон-то подорожал.

Жила хмурится, Жиле не нравится, а чего Лондона так мало, не наешься даже, им вообще никогда не наешься, а так особенно. Повар плечами пожимает, а вы как хотели, ну возьмите подешевле чего, Париж, например.

Жила смотрит на повара, повар худой, как щепка, всех кормит, сам не ест, самому ему не положено, самому ему что останется.

Жила просит Париж, кусок пожирнее. Повар отрезает Париж, хороший Париж, с сальцем даже. Жила режет Париж пополам, половину себе, половину повару.

Первый раз на хмуром лице повара какое-то подобие улыбки.

Повар и Жила лежат в темноте, обнявшись, повар вспоминает, погасил время или не погасил, а то ведь сбежит время, выкипит все.

Снаружи на улице люди шумят. Повар спрашивает, а чего шумят.

А восстание у них, говорит Жила, требуют время себе. И Париж весь. Чтобы с салом.

Повар прислушивается через стены мельницы, кивает, ничего, пошумят и перебесятся, мы тоже такие по молодости были. Смеется, это ж сколько намолоть надо на целый Париж, и чтоб с салом.

Жила засыпает. Жиле снится Лондон.

Бежит каньон по пустыне, принюхивается. А скоро луна на землю упадет, не век же ей висеть, луне-то.

А дай мне свою руку, просит Пагода, ну что тебе стоит. Не дам я тебе свою руку, говорит Снег, не дам, как же я без руки-то буду. Ну, дай руку, просит Пагода. Она же не совсем твоя рука-то, она же и немножко моя. Не дам я тебе руку, не соглашается Снег. Ну, дай, она сама ко мне хочет. Ну не дам, не хочет она к тебе. Ну, дай. Ну ладно, возьми. Пагода берет у Снега руку, договор подписали, все как полагается. Теперь у Пагоды рука есть. Год прошел, два прошло, десять лет прошло, а рука умерла. Глупая, глупая Пагода, говорит Снег, что ты наделала, говорил тебе, не трогай мою руку, а ты её загубила. А пагода руками разводит, не хотела этого Пагода.

А куда Месяц делся, спрашивает кто-то (вроде бы Пагода).

И тут же все спохватываются, а-а-а-а-а, а правда, где Месяц, был Месяц, и нету. Вот земля Месяцева, вот дом Месяцев, а Месяца нету, души Месяцевой нету. Кто загубил? Тут все разбираться пошли, что с Месяцем такое. Поискали, пошукали – Пагода крыльями хлопает, Замок смотрит сквозь очки, Снег принюхивается, поводит усами, Каньон говорит, что кто это сделал, дорого заплатит за свой поступок. Все волнуются, ищут улики, а вот и улики, явились не запылились, следы чьей-то души, тыква с прорезанными глазами, а вот силуэт женщины во всю стену огромной высотки, а вот сияющий стробоскоп в ночном небе… И все на Каньон смотрят. Все. Разом. Каньон сердится, Каньон хмурится, что вы на меня так смотрите. Да как же, говорят все, это же твое все, и тыква, и кукурузное поле насколько хватает глаз, и стробоскопы… Каньон не соглашается, Каньон сердится, что вы несете вообще, да у вас у всех кусочки моей души, по всему миру, и Титаник, и Аватар, и картошка фри, и много еще чего, а вы говорите… ну ладно, поверили, а все равно на Каньон косо смотрят…