Игнатий Дворецкий - Веранда в лесу

В о з н е с е н с к и й. Да провались ты со своими билетами! (Молчит; спокойно, твердо.) Миша, иди домой, можно уже.

О к у н е в. Но ведь такси заказано.

В о з н е с е н с к и й. Она же закрылась.

О к у н е в (сообщает новость) . Она переодевается.

В о з н е с е н с к и й (думает, выпивает рюмку) . Объясни раз и навсегда: кто тебя прикрепил к одухотворенному сосуду? Не создавай у моих гостей ложного впечатления! Что вас связывает? Педагог, историк, стал художником по свету, зачем? Хотели вместе работать?

О к у н е в. Ты ее не понимаешь, Олег.

В о з н е с е н с к и й. А ты понимаешь, довольно глупа бывает?

О к у н е в. У нее другой ум.

В о з н е с е н с к и й. Тогда выражайся грамотно: она чувствует! Она животное. Она думает надпочечниками. Она — зверь! Приходя домой, я никогда не прихожу домой, разговариваем до трех! Неспособна понять, что без меня ничего не может, хотя и добросовестна и трудяга. Послушал бы, что говорила ночью о моем «Сирано». Тварь! Фашистка безжалостная! Ею все всегда восторгались, а я получал травмы и чувствовал свою зависимость от нее, но ее лучшие работы — это когда я побеждал, худшие — когда переставала слушаться меня. Все помнят, какой у меня был старт и как нашел ее, и взял, и выстроил театр вокруг нее. Я это сделал, я! Дал ей такой толчок, научил поверить в себя, я научил эту провинциалку не быть сентиментальной. Она была уродлива. Что? Нет? Красива была?

О к у н е в. Нет.

В о з н е с е н с к и й. Уродина. Я в ней не красотку увидел — актрису! В чем секрет ее обаяния сейчас? Перестала бояться быть некрасивой и стала красивой. Я вынул из нее женщину и показал общественности. В наших спорах с ней нет правого и виноватого. Я знаю, что ее бесит: давно нет крупного успеха. И что? Разве крупный успех — это повседневность? Подождать нужно! Потрудиться! А с «Норой» я виноват. Надо было бить ее, добивать, убивать, еще месяца два хлестать, как лошадь, чтобы исстрадалась. Мало работал! На телевидение торопилась! Сниматься ей нужно, красоваться! (С яростью.) Ты ее портишь! Можно актрисе говорить: милостью божьей данный нам одухотворенный сосуд, или как там? Это я имею право что-то сказать, и то не всегда. Не лезь в чужую профессию. Между прочим, мне ты ни разу не сказал, что я сосуд. А может, в этой захламленной квартире, которую годами не убирают… может быть, в этой квартире живут два одухотворенных сосуда? А? Ты порядочный человек? Лезешь в чужие жизни! Что люди подумают? Вас связывает голодная юность, а я при чем?

О к у н е в. Слушай, я бы рад уйти, но не было б хуже. Все равно поедет, но куда-нибудь не туда. На меня не наваливайся. Я всегда был на твоей стороне, но, когда перестал понимать, что тебе делать, должен был сказать ей: давай, Чудакова, переходи в другой театр.

В о з н е с е н с к и й (смеется) . Отдай жену дяде. (Задумывается. По-детски искренне, подойдя к Чимендяеву.) Я сказал Анне, что не нужна мне. Светопреставление! Если можете, не уходите. Весь месяц, признаюсь, не ночевал дома, на даче. Но вопрос не дискуссировался, а вот это, что не нужна… Ночью головная боль такая, вызвал неотложку. (Оборачивается.) Ты можешь сказать, Миша, что я слишком долго эксплуатировал ее в легком жанре вроде «Испанца», но мы все зависим от жизни, которая нас окружает. Людям надоели проблемы. Люди не хотят разговоров о жизни, им это кажется бессмысленным, жаждут эмоций. И пусть народная артистка веселит народ. Людям нужен смех!

О к у н е в. А может, стриптиз?

Вознесенский хохотнул, ушел в глубину, сел там.

Ставим вещи, которые никого не задевают. Наш великий храм давно замкнулся в собственном эгоизме. Внутренние процессы вроде регулятора, наши чисто внутренние процессы становятся для нас важней результата.

Вознесенский возвращается, слушает спокойно.

Мы буржуа в этом храме, самые настоящие буржуа; в сущности, ничего не хотим менять ни в своей жизни, ни в общественной, нам лень, и поэтому ничего не достигаем.

В о з н е с е н с к и й. Крупный японский продюсер недавно пожаловался мне, что растерян, не знает, что ставить и что существуют какие-то не то десятилетние, не то двадцатилетние циклы зрительских интересов, и когда меняются — угадать нельзя, как землетрясения. Такой цикл, Миша! Почему нет сильных, глубоких пьес? Такой цикл. Будь в них потребность… (Перехватив взгляд Чимендяева. Серьезно.) Понимаю. У меня есть пьеса, да, у меня есть, и поэтому, не скрою, просыпаюсь иногда с ощущением счастья, мне повезло с этим странным Певцовым. Тут нет противоречия. Эта пьеса всем понравится, потому что исключительная честность. Не страшно, что долго делаю. Эти люди певцовские открываются не сразу. Нужно готовиться к спектаклю годами, обдумывать. Нужно долго страдать, нужно, чтобы долго-долго не получалось. А вот когда психуешь, что медленно и не идет, теряешься, начинаешь что-то быстро придумывать какой-нибудь трюк, массовочку и выезжаешь на ремесле, то и становишься ремесленником. Не гоните картину, Чимендяев! (Берет рюмку.) Хотите брудершафт?