Исидор Шток - Пьесы

С о н я. Мы вовсе не о тебе говорили.

И з у м р у д. Врете! По лицам вижу. Ну так вот: никуда не еду, с вами буду. Пусть без меня кибитки нанимают, по болотам шастают. С вами я тут остаюсь. Ну чего вы вообще всполошились? Думаете, преследовать за меня станут, если я уеду? Не! Я заявление напишу, что против вашей воли решил, что вы тут ни при чем. И никому никогда говорить не стану, как вы, Николай Осипович, Советскую власть поносили, как кричали, что нечего нам тут делать, что здесь таланты не ценят.

О х о т н и к о в. Почему же, ты говори. Только ты уж все говори. И как ругал я Советскую власть, и как за нее голодал, и хор собрал, чтоб людям радость дарить. Да, когда дров не было и хлеба не было, ругал. Да ведь для того власть и существует, чтоб ее ругали. Мало что под горячую руку скажешь. Не зарабатывали — ругал. Плохая погода — ругал. Крыша прохудилась, а железа достать негде — ругал. Соседские мальчишки племянника излупили — ругал. Язык-то, он без костей, ему время от времени двигаться надо. Да ведь надо и справедливым быть. Вот сидим мы за сытым столом, и крыша у нас над головой, и тепло у нас, и светло у нас.

И з у м р у д. Рушить этот дом будут, на щепки колоть. Стар он, прогнил весь, фундамент осел.

О х о т н и к о в. Этот порушат — новый построят. Мы туда переберемся. На улицу нас не выставят, та же Советская власть не позволит. Вот и Скрыпченко, буденовец, за нас вступится, и дружки его конники, и студент молодой. Да мы и сами за себя похлопочем. А в парижских и лондонских кабаках выступать…

И з у м р у д. Вы же сами говорили, что здесь ходу артистам не дают.

О х о т н и к о в. Ходу не дают тому, кто сам не двигается. А мы навстречу Советской власти пойдем. Со всей России таланты наберем.

И з у м р у д. Где они, таланты? В ресторане?

О х о т н и к о в. А ты, цыган, летчиков знаешь?

И з у м р у д. Только одного — Гришку Козлова.

О х о т н и к о в. А я четверых знаю. И ученых знаю, и инженеров, и докторов, и музыкантов. Один даже на скрипке в Большом театре играет. Мы их всех сюда соберем.

И з у м р у д. Пойдут они! Как же! Небось и скрывают от всех, что цыгане.

О х о т н и к о в. Зачем скрывать? Что тут позорного? Только почетно, что из народа с такой трудной, тяжелой судьбой такие люди получаются. Да разве в том дело, какой ты крови? Важно, что в душе у тебя, что на сердце. А кровь у всех красная. Ты что задумал, сынок?

И з у м р у д. Не могу я больше с вами!

С о н я. А с кем ты можешь? Нашел себе другую? Каждую ночь вместе со своим дружком убегаешь. Ты скажи, не бойся, не прячься! Кто она?

И з у м р у д. Воля! Вот кто она! Никого у меня нет. Только ночью, как закрою глаза, мне дорога видится, столбы, костры горят… Душно мне с вами, воздуха нет. Хотите, на колени стану: отпустите. Я потом вернусь, расплачусь, раскаюсь. Но для этого я должен пройти по этой дороге до конца. Пустите меня, отец, пустите, тетя Нюша, пусть, Соня… Я вернусь или к себе тебя выпишу, на новое место, вместе с дочкой. Пустите по добру, иначе все равно убегу. Вот билет до Одессы, вот деньги. Напишу я вам, объявлюсь, разыщусь.

С о н я. Когда едешь?

И з у м р у д. Поезд в час ночи. Чемодан я уж отдал.

С о н я. Хоть пирожков возьми на дорогу.

И з у м р у д. Не надо. У них много и еды и питья. (Подходит к колыбельке.) Прощай, дочка! Прощай, жена. Будь здоров, буденовец, береги ее. Все прощайте! (Быстро уходит.)

Молчание. И вдруг Соня завыла. По-звериному, по-бабьему, навзрыд, горько, не щадя себя. И тут поднимается со своего места Анна Николаевна.

А н н а (обнимает дочь) . Не вой, не надо. Не стоит он твоих слез. Ни одной слезинки не стоит. Радуйся, что ушел, освободил.

С о н я. А дочка, мама, что с ней, с Симочкой будет?

А н н а. Человек будет. Женщина. Да еще красавица будет. У нас в роду все красавицы. А мы воспитаем ее, жизни научим, петь научим, дом ценить научим. Не плачь, дочка.

С о н я. Страшно мне, грудь разрывается.

А н н а. А ты пой. Ну ка, Папу, ну ка, Коля! (Дает одну гитару Охотникову, другую Папу, те берут аккорд.) Помни один закон: если грустно, если страшно, если тоска… Пой!

Я. Соня запевает, а мы, сколько нас есть за столом, подпеваем ей. Мы поем песню о Петровском парке, о его березах, о его рябине, о его домиках, о его небе… А потом Анна Николаевна берет гитару и, перебирая струны, не поет, а рассказывает. И мы все, затаив дыхание, слушаем ее рассказ про калитку, про темный сад. Скрыпченко плачет. А я, стараясь не проронить ни звука, ни вздоха, слушаю тоже. И становится на душе не так уж горько.