Александр Мишарин - Серебряная свадьба

М а р и н а (покорно) . Понимаю.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Это, конечно, все прекрасно — любовь, поэзия, красивые слова, высокие помыслы, — но жизнь есть жизнь. И жизнь формирует нас, а не только любовь. Потому что любовь — это только часть жизни. Важная, очень важная, но часть… Любовь помогает нам войти в жизнь, придает нам силы в ней бороться. Но живем мы не по законам любви…

М а р и н а. И никогда не жили?

П о ж и л о й ч е л о в е к. Может быть, было только несколько подобных историй в жизни, и раз в сто больше таких историй в литературе. Нет, я не отрицаю — возможна теоретически такая судьба: человек растет, влюбляется и гибнет. Обычно травится. В наше время револьвером история не заканчивается. Но, честно говоря, меня такая судьба не радует. В ней есть некоторый инфантилизм, душевная незрелость.

М а р и н а. Обязательно незрелость?

П о ж и л о й ч е л о в е к (как бы не слушая ее) . Мы слишком доверяем опыту прошлого. Любовь, так обязательно как Ромео и Джульетта, дружба — как Герцен и Огарев, доброта — как у Пьера Безухова. И даже любовь у Хемингуэя — это тоже прошлое. А мы часто этим калечим жизни. Сейчас другая любовь, другая дружба и другая доброта. Мы легко привыкаем к новым скоростям, машинам, одеждам, другому уровню науки, а здесь мы консервативны. Ужасно консервативны. Притом молодежь периодически бросается в другую крайность — в распущенность. Тоже не так приятно. Этим они несознательно пытаются долбить здание наших представлений о любви, а мы отбиваемся от них опять той же Татьяной Лариной. Но в конце концов дело продвигается, продвигается… Кстати, на улицах по-прежнему нельзя целоваться?

М а р и н а. Нельзя.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Ничего, разрешат, официально разрешат. Так в конце концов всегда и выходило.

М а р и н а (не слушая) . У меня же есть сын. Он будет расти, я буду учить его не повторять моих ошибок, ошибок других… отца, например. Представьте, я говорю ему: главное — это не оставлять близкого тебе человека, ставить его выше своих целей.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Подождите, подождите, это довольно спорно…

М а р и н а (настаивая) . Я знаю, что говорю… Ставить его жизнь выше собственной жизни. Если хотите, только тогда можно ставить жизнь и цели человечества выше своих собственных. Я не вычитала и не додумалась до этого, я это знаю как женщина…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Это хорошо… но это трудно. Не забудьте сказать своему сыну, что… в жизни надо быть готовым ко всему.

М а р и н а. Нет, я скажу ему другое — в жизни нет ничего страшного и такого, что могло бы унизить тебя…

П о ж и л о й ч е л о в е к. …если ты любишь. Вы так хотите сказать?

М а р и н а. Без всяких «если»… В жизни действительно нельзя ничего бояться, только тогда ты сможешь… сможешь полюбить. Действительно — полюбить! И вот когда я скажу эти слова моему, уже ставшему длинным и резким парнем, с пробивающимися усами, сыну, вот тогда я… я, наверное, отвернусь и… и пойму, что я ему ненавистный, чужой, испортивший всю его жизнь человек… и все мои слова… У меня не будет другой жизни. И другой человек не будет мне так дорог… (Закрыла лицо руками.) Хватит, пустите меня к нему. Максим…

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы сейчас зовете другого Максима. Того, каким вы увидели его восемь лет назад… первый раз.

М а р и н а (после небольшой паузы) . Да… наверное.

П о ж и л о й ч е л о в е к. Вы хотите увидеть его тогда? И себя тоже.

М а р и н а. Хочу. Мне это нужно. Максим!

Сцена на некоторое время погружается в темноту, потом снова зажигается свет. На сцене М а к с и м. Он снял пиджак, очки, и можно поверить, что это Максим восемь лет назад — он из той породы людей, которые мало меняются от двадцати до сорока лет.

Максим стоит посередине сцены и не понимает, кто его позвал.

Некоторые детали, появившиеся на сцене, указывают на то, что это московская квартира, поэтому не должен вызывать удивление домашний вид О т ц а Максима, который в этот момент выходит на сцену.

О т е ц. Это я тебя звал. Я сейчас уезжаю на дачу, когда мне возвращаться?

М а к с и м. Завтра, завтра. Ты же, наверное, поедешь прямо в институт?

О т е ц. Хорошо, тогда я возьму бумаги с собой. У меня завтра выступление на симпозиуме.

М а к с и м. Хочешь похвастаться?

О т е ц. Я хочу, чтобы ты знал. Наша с тобой жизнь измеряется не только обедами, посещениями выставок, покупкой тебе нового костюма или днями зарплаты. Она идет от одной моей работы к другой, от проекта… до его принятия, от идеи до симпозиума, от ругани в мой адрес — до признания той же самой идеи. Вот это — поступь нашей семьи. Когда не было тебя, была твоя мать. Она умерла. Теперь есть ты. И я хочу, чтобы ты это так же отчетливо понимал, как понимала это она…