Александр Астраханцев - Звезда полынь

Вячеслав. Что ж ты молчишь? Поздравляю!

Юрий. Нет, а что делать, посуди! Я ж для них инопланетянин. Ей меня надо было трахнуть, а мне — их: всё честно, баш-на-баш… И вот сразу, смотрю, все по-другому: мастерская мне, статейки в печати, именитые гости пошли, покупатели.

Вячеслав. Это тесть тебе Париж устраивает?

Юрий. Да нет, теперь-то мне вроде как и нужды в нем нет.

Вячеслав. Да, ты изменился.

Юрий. Думаешь, мои устои метрополия подпилила? Фиг вот, я всегда анархистом был — забыл? Ты пойми: у них же все давно поделено: каждый на двух стульях сидит и толкует тебе о праве, о культуре, о наследии. Все, что можно заболтать, заболтают. Какая-то болезнь, ей-богу. Простой, как черный хлеб, язык, им диким кажется. А я, ты знаешь, не мастер говорить — я чернорабочий этой культуры, мне жить, мне работать надо! Прихожу к ним и спихиваю их со стула: отдай мне один! Большой болт я забил на их условности. Ты, я знаю, заражен этой их культурой, а я, слава Богу, свободен: я же пятым в семье родился, у меня тятька с мамкой вчерную пили, и спал я с братьями на полу впокат, и вырос в интернате — ы знаешь!.. Расскажи лучше, как ты тут.

Вячеслав (машет рукой) . Да-а, скребусь по жизни.

Юрий. Работаешь?

Вячеслав. В смысле денег — нет. Какой-то разлад: не могу с людьми.

Юрий. Но пробуешь же?

Вячеслав. Все время. Пошел на лесопилку, думал, буду каждый день среди запаха смолы, опилок. Посмотрел, как эти бревна пилят, строгают, всё — железом, всё визжит, лязгает, люди в грязных одежках, с баграми, накидываются на них, как пауки, кромсают, рвут, а потом, в обед, одуревши напрочь от лязга, бегут за стол, хватают домино, карты, стучат, орут: «Дурак! Козел! Сам дурак! Сам козел!» Мне говорят: не думай ты ни о чем, в дурдом попадешь!.. Бросил к черту, подался на турбазу за городом, в завхозы. Всё, вроде, хорошо, а тут санинспекция приходит; там туристы собачек бездомных прикормили; врачиха дает предписание: собак уничтожить! «За что? — спрашиваю. — В чем провинились»? — «Ну, мало ли что», — отвечает. «А если вас вот так, ни за что, уничтожить»? — спрашиваю. И всё: назавтра уже не работал.

Юрий. Да, трудненько тебе.

Вячеслав. Отец, конечно, вызверился: растяпа, слюнтяй! Мать поддакивает. Двое взрослых родили одного, измываются над ним всю жизнь и называют это воспитанием. Но, чувствую, уж до того им это обрыдло — скорей бы пристроить да сбыть какой-нибудь девице, а взамен получить розового пупса… Ну, тут отец взялся за меня, устроил лаборантом в НИИ: публика приличная, и все такое. А завлаб — дама, причем, точно знаю, отцова бывшая любовница.

Юрий. Да тебе-то какое дело?

Вячеслав. А такое, что эта дама глаз на меня положила — того и гляди, прижмет в углу и изнасилует.

Юрий (насмешливо) . Испугался? Это даже забавно!

Вячеслав. Да нет, нисколько. Во-первых, ей за сорок, курит, матерится. У отца плохой вкус. Такая приснится ночью — в холодном поту вскочишь. А во-вторых, игрушкой ничьей быть не хочу: может, она — назло отцу?.. В общем, ушел. Так отец меня чуть не за грудки трясет. Главное, и матушка пилит, а объяснить не могу — у нее и так расстройств хватает.

Юрийснова обнаруживает, что бутылка пуста.

Юрий. Хорошо сидим, а? Может, еще откроем?

Вячеслав. Давай!

Юрийуходит за кулисы, приносит новую бутылку, откупоривает, разливает, садится в кресло. Разговор при этом снова ни на секунду не прерывается.

Юрий. Правильно делаешь, что подальше от них: высасывают силы напрочь. Я стараюсь беречь.

Вячеслав. Нет, у меня по-другому: увижу красивую — всё вверх тормашками, и снова душа в дураках. Какое-то бешенство плоти — как вот его усмирить?

Юрий. А надо, Вяч. Ничего путнего не сделаешь, так тебе тут и торчать.

Вячеслав. Но мне надо, чтобы сердце захлестывало от избытка, не знаю чего: любви, тоски, нежности.

Юрий. Романтик! Такие нынче не живут. Нет, а я с ними — как с дезодорантом: спрыснул — и пошли они… в черную дыру! Им ведь еще и душу отдай. Но — шалишь! — берите все, что ниже (жестом ладони режет себя по поясу), а выше — извините: это моя единственная ценность, я люблю ее и лелею — и отдать ни за понюх? Вот им! (Показывает кукиш в пространство).

Вячеслав. Да-а, ты изменился.

Юрий. Понятно: есть один сорт людей, которые не меняются — тупицы.