Вячеслав Рыбаков - Звезда Полынь

А когда их голоса зазвучали отдельно от них самих, те двое и не вспомнили бы подробностей давнего разговора. Из их жизней спешащими на форсаже перехватчиками улетели (боевую задачу выполнили, но на базу не вернулся ни один) уже несколько лет, и каких лет! Если ныне и помнилось что-то, так уж не реплики, которыми они поначалу обменивались выжидательно и осторожно, будто подставные шары подкатывая один другому; запомнилось главное: по мере того, как они нащупывали друг в друге единомышленников, огромное яркое будущее, казалось потерянное, распахивалось впереди, словно небо, когда прорываешь облака. Запомнилось пьянящее чувство наконец-то найденного понимания, а значит — свободы.

Но теперь когда-то сказанные ими слова вдруг воскресли совсем в другом месте и совершенно для чужих ушей.

Потом их разговор прервала очередная пауза.

Скоро стало ясно, что это слишком уж долгая пауза. Нервно слущивались секунды. Упала минута. Лишь тогда один из слушателей остановил воспроизведение. И лишь тогда прозвучал вопрос:

— Это все?

— Это все.

— А предыстория?

— Предыстория довольно нелепа.

— Нетрудно догадаться, если запись началась с полуслова и на полуслове оборвалась.

— Носитель был поврежден.

— Очаровательно. Самосвал наехал?

— Не перебивайте. Носитель был поврежден. Курьер вообще погиб. Так и не удалось достоверно выяснить, несчастный случай это или хорошо подготовленное убийство. Это был не наш агент. Мы даже не знаем, чей это был агент. Мы не знаем, когда и кого он записал, и где, и почему этот разговор показался ему достойным записи. Единственно, чем можем похвастаться мы, — это тем, что совершенно случайно оказались на месте гибели агента первыми и в числе прочих трофеев у нас оказалась флэшка с аудиофайлом. Файл был зашифрован, и весьма не по-любительски. Вы будете смеяться, но события произошли больше пяти лет назад. Вытянуть удалось лишь процентов двадцать семь информации, а потом ее еще крутили-вертели на расшифровке.

— Я хочу послушать еще раз.

— Нет ничего проще. И снова голоса.

— …Ведь даже при Совдепе это понимали. Военно-промышленный комплекс волей-неволей развивает высокие технологии, дает наработки — а потом они помаленьку просачиваются в остальные отрасли. Другое дело, что страсть к секретности их подвела. Все, что рождала оборонка, было за такими семью печатями, что пытаться использовать новшества для обычной жизни оказалось немыслимо.

— Ну, и денег не хватало катастрофически… Пауза.

— Кто о чем, а шелудивый — про баньку.

— Денежки счет любят, — по тону чувствовалось, что любитель денег улыбнулся.

— На себя денег никогда не было. На поддержку братских людоедов, идущих некапиталистическим путем развития, — всегда было. А вот на развитие собственное — шиш. Хотя… Если б Горбачеву нынешние цены на нефть — все могло пойти иначе.

— Да он при любых ценах развалил бы все, что только может развалиться. Катастрофическое неумение подбирать людей. Не было ни одного важного поста, куда он не посадил бы либо мечтательного пустозвона, либо врага…

— Ну да, конечно. Вот мы — другое дело, мы в людях не ошибаемся…

Пауза. Отчетливо было слышно, как трижды щелкнула зажигалка — кто-то из них надумал закурить. Но чувствовалось: пауза вызвана совсем не этим. Чувствовалось: банальности значат в их разговоре куда больше, чем когда их мусолят говоруны. Может быть, сейчас те двое с пытливой надеждой вглядывались в глаза один другому: у тебя та же боль? ты хочешь того же? мы можем заняться этим вместе?

— Во всяком случае, сейчас даже этого нет.

— Чего не хватишься, того и нет.

— Ах вы, Воланд наш… Я сражен. Я думал, на Руси, чтобы стать миллиардером, надо с детства не читать ничего уровнем выше «Каштанки». А если не удержался и открыл, скажем, в школе «Войну и мир» или, паче того, Достоевского — все, пиши пропало. Деньги — грязь, промышленность — отупляющая погибель души, даешь слезинку ребенка…

— Во мне крепкий кулацкий ген, вот книжки меня и не испортили. У нас в деревне говорили: сей в грязь — будешь князь. В грязь, заметьте. Заметьте — сей. Это задолго до того, как Уоррен глубокомысленно изрек: надо делать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать… А дети плачут не потому, что кто-то худо строит мировую гармонию, а потому, что тятька вечно пьяный, шамать нечего и скушно жить.