Джордж Байрон: Манфред

Я не смею.

Так я войду без всякого доклада.

Святой отец, постойте! Я прошу вас.

Но почему?

Пожалуйте сюда, —
Благоволите выслушать.

Сверкают звезды, — снежные вершины
Сияют в лунном свете. — Дивный вид!
Люблю я ночь, — мне образ ночи ближе,
Чем образ человека; в созерцанье
Ее спокойной, грустной красоты
Я постигаю речь иного мира.
Мне помнится, — когда я молод был
И странствовал, — в такую ночь однажды
Я был среди развалин Колизея,
Среди останков царственного Рима.
Деревья вдоль разрушенных аркад,
На синеве полуночной темнея,
Чуть колыхались по ветру, и звезды
Сияли сквозь руины; из-за Тибра
Был слышен лай собак, а из дворца —
Протяжный стон совы и, замирая,
Невнятно доносились с теплым ветром
Далекие напевы часовых.
В проломах стен, разрушенных веками,
Стояли кипарисы — и казалось,
Что их кайма была на горизонте,
А между тем лишь на полет стрелы
Я был от них. — Где Цезарь жил когда-то
И где теперь живут ночные птицы,
Уже не лавр, а дикий плющ растет
И лес встает, корнями укрепляясь
В священном прахе царских очагов,
Среди твердынь, сровнявшихся с землею.
Кровавый цирк стоит еще доныне,
Еще хранит в руинах величавых
Былую мощь, но Цезаря покои
И Августа чертоги уж давно
Поверглись в прах и стали грудой камня.
И ты, луна, на них свой свет лила,
Лишь ты одна смягчала нежным светом
Седую древность, дикость запустенья,
Скрывая всюду тяжкий след времен!
Ты красоты былой не изменяла,
Но осеняла новой красотой
Все, в чем она погибла, и руины
Казалися священными, и сердце
Немым благоговеньем наполнялось
Перед немым величьем древней славы,
Пред тем державным прахом, что доныне
Внушает нам невольный трепет. — Странно,
Что вспомнилась мне эта ночь сегодня;
Уже не раз я замечал, как дико
Мятутся наши мысли в те часы,
Когда сосредоточиться должны мы.

Я вновь к тебе непрошеным являюсь,
Но пусть мое смиренное стремленье
Помочь тебе — не прогневит тебя:
Пусть все, что есть в нем темного, дурного,
Падет лишь на меня, а все благое —
Да осенит твою главу, — я страстно
Сказать хотел бы: сердце! Если б тронуть
Я мог его молитвой иль словами,
Я спас бы дух, который лишь случайно
Блуждает в тьме.

Напрасная надежда!
Мой путь свершен, моя судьба решилась.
Но уходи, — тебе здесь быть опасно.

Ты хочешь запугать меня?

О нет.
Я говорю лишь, что близка опасность.
Остерегись.

Чего?

Гляди сюда:
Ты видишь?

Нет.

Гляди, я повторяю,
И пристально. Теперь скажи, — ты видишь?

Я вижу, что встает из-под земли,
Как адский бог, какой-то мрачный призрак;
Его лицо закрыто покрывалом,
Он весь повит тяжелыми клубами
Свинцовой мглы, но он не страшен мне.

Я знаю, что тебя он не коснется,
Но взор его убьет тебя на месте, —
Ты стар и дряхл, — уйди, прошу тебя!

А я в ответ: доколе не сражуся
С исчадьем тьмы, — не сделаю и шагу.
Зачем он здесь?

Да, да, зачем он здесь?
Кто звал его? Он гость, никем не званный.

Погибший смертный! Страшно и подумать,
Что ждет тебя! С какою целью ходят
К тебе такие гости? Почему
Вы смотрите так зорко друг на друга?
А, он покров свой сбросил: на челе —
Следы змеистых молний, взор блистает
Бессмертием геенны — адский призрак,
Исчезни!

Дух, зачем ты здесь?

Идем!

Неведомый! Скажи, ответствуй: кто ты?

Его Судьба. Идем — настало время.

О, я на все готов, но презираю
Твой властный зов! Кем прислан ты сюда?