Джордж Байрон: Манфред

Вы, господин, велели мне явиться
К вам на закате: солнце уж заходит.

Да? — Я взгляну.

Великое светило!
Бог первозданной, девственной природы!
Кумир могучих первенцев земли,
Не ведавших болезней, — исполинов,
Родившихся от ангелов и дев,
Сиявших красотой неизреченной!
Царь меж светил, боготворимый миром
От первых дней творения, вливавший
Восторг в сердца халдейских пастухов
И слышавший их первые молитвы!
Избранник неземного, что явило
В тебе свой светлый образ на земле!
Венец и средоточие вселенной,
Дающее небесную отраду
Всему, что прозябает в дольнем мире!
Владыка всех стихий и повелитель
Всех стран земных, повсюду положивший
Свои неизгладимые печати
На дух и облик смертных! Ты, что всходишь,
Свершаешь путь и угасаешь в славе!
Ты, видевшее некогда мой первый
Взор, полный изумленья и восторга!
Прости навек, — прими мой взор последний,
В последний раз тебя я созерцаю;
Твои лучи уж больше никогда
Не озарят того, кому дар жизни
Был даром роковым. — Оно сокрылось;
Мой час настал.

Дивлюсь я графу: вот уж сколько лет
Все ночи он без сна проводит в башне —
И непременно в башне. Я бывал в ней,
Но по тому, что есть в ней, не решишь,
Чем занят он. Наверно, потайная
Есть комната, и сколько бы я отдал,
Чтоб только заглянуть в нее!

Напрасно.
Доволен будь и тем, что ты уж знаешь.

Ах, Мануэль, ты старше нас и мог бы
Порассказать нам многое о замке.
Когда ты поступил сюда?

Давно.
Я до рожденья графа был слугою
Его отца, с которым никакого
Он не имеет сходства.

Что ж, не редкость!

Я говорю не о чертах лица.
Граф Сигизмунд был горд, но прост и весел,
Любил пиры и битвы, а не книги,
Любил людей — и ночи превращал
Не в бдения угрюмые, а в праздник,
Да ведь какой! Он не блуждал, как волк,
По дебрям и ущельям, — не чуждался
Земных утех и радостей.

Проклятье!
Вот были времена! И неужели
Они уж не вернутся в эти стены,
Что смотрят так, как будто и не знали
Счастливых дней?

Пусть прежде переменят
Владельца эти стены. О, я видел
Немало в них диковинного, Герман!

Будь добр и расскажи хоть что-нибудь.
Мне помнится, что возле этой башни
Случилось что-то: ты мне намекал.

Был, видишь ли, точь-в-точь такой же вечер,
Как и теперь; на Эйгере [19] Эйгер — гора в Бернских Альпах. краснела
Точь-в-точь такая ж тучка; ветер дул
Порывистый, и снежные вершины
Уж заливала трепетным сияньем
Всходившая луна; граф Манфред,
Как и теперь, был в башне; что он делал,
Бог весть, — но только с ним была
Та, что делила все его скитанья
И бдения полночные: Астарта,
Единственное в мире существо,
Которое любил он, что, конечно,
Родством их объяснялось… [20] Родством их объяснялось… — После этих слов в первом варианте третьего акта шла заключительная сцена «Манфреда». Реплика Мануэля прерывалась Германом, обращавшим его внимание на то, что башня Манфреда в огне. Мануэль начинает звать на помощь, но все охвачены страхом и никто, за исключением Германа, не идет вслед за Мануэлем. Мануэль и Герман выносят из башни Манфреда, который умирает в присутствии собравшихся людей, и слова Манфреда: «Старик! Поверь, смерть вовсе не страшна!» — относились к Мануэлю.
Кто идет?

Где граф?

Вот в этой башне.

Постучись —
Мне нужно с ним поговорить.

Не смею
Я нарушать его уединенье.

Но мне его необходимо видеть,
Я на себя возьму твою вину.

Ведь ты его недавно видел.

Герман!
Ступай без рассуждений.