Георгий Полонский: Репетитор

Женя улыбнулся только.

- Она мне вообще-то симпатична…

- Девушка Лаэрта?

- Да Катя твоя! Ты прости, Женька… может, я действительно забыла, как это бывает… Знаешь, дай пенсионерам власть - за поцелуи штрафовали бы на санэпидемстанциях!

Он кивнул, усмехаясь. Какое-то время они еще топтались на каменном крыльце. Потом Женя подошел к местному автомату, он висел тут же.

- Смотри, тут указан телефон спасательной…

- Так позвони! Или ты решил не отменять ничего?

- Вот думаю… Нарушить слово, отменить ради концерта урок - в этом есть что-то немузыкальное. А?

Инка поменяла холодный компресс на катиной физиономии.

- Очень раздуло? - спросила Катя, хотя зеркальце держала в руке.

- Да терпимо… я думала, хуже. Интересно вот что: теперь это семейство навсегда отвалило от тебя или опять будет швартоваться?

Телефонный звонок. Подошла Инка.

- Да? Алло? Ну что молчите-то?

Швырнула трубку.

- Борис, наверно. Хотел послушать, дышишь ты еще или нет.

Аппарат зазвонил снова.

- Спасательная! - грубым голосом сказала Инка в трубку. - Не Катя, нет… А кто спрашивает? Огарышев? Что-то не слыхала… Это, случайно, не вы репетитор ее?

Катя хищно, стремглав выхватила у нее трубку; компресс при этом полетел на пол.

- Сам позвонил, надо же… Спасибо! Женя, можно я не приду сегодня? Нет-нет, я хотела попросить: давай наоборот - ты ко мне? Потому что… одну очень-очень важную вещь мне надо сказать. Такую, что у меня удобней. Да. И спросить… Не по прочитанному, - по жизни! Одна я буду, одна! Когда? Аккуратней только дорогу переходи…

И положила трубку. И как-то незряче посмотрела на Инку. А Инка встала, деловито оглядела помещение.

- Свечи есть?

- Есть… а зачем?

- Доставай. Две свечи, больше не надо. И негромкую музычку. Лучше даже классическую. Найдется такая?

- Симфонии, что ли? Нету… откуда? Ин, а зачем?

- Ну что "зачем"? Я поняла, что ты решила: сегодня или никогда - правильно? А для такого вечера нужен душевный комфорт… чтоб никакой казенщины. Прейскурант на стенке - за что какой штраф - я снимаю… Нету классической - поставь Мирей Матье: лучше, когда не по-русски… А за нос не переживай, он глаза не бросается… если, тем более, полумрак…

- Да у меня еще затылок болит! И губа.

- Вот губе потерпеть придется: еще не так заболит. Ясно? Теперь - что надеть? Индийский твой пуссер из хэбэ - не здесь у тебя? Нет? А, черт… О, короткий халатик! Еще лучше даже. Надевала при нем?

- Один раз. Да он не особо внимание обращает…

- А ты сама обрати!

Попутно они делали уборку.

- Что еще? Кофе растворимый есть?

- Мне аэрофлотского достали, тридцать пакетиков.

- Я возьму десяточек. Потому - заработала. Или нет? - Инка зажгла свечи. Катя приготовила кофейные пакетики.

- Вот, забирай… - Поцеловала подругу. - И уходи, Инночка. А то он застесняется, ты не знаешь его.

- Да ну? Я думала, в Москве не осталось уже стеснительных…

- Можно, входи, - сказала Катя и опустила звукосниматель на долгоиграющий диск. Женю встретила песня "Чао, бомбино, сори". Он щурился, улыбался, вдыхал запах свечей и духов (прежде Катя не так щедро ими пользовалась… Разлила случайно? Он не решился прямо спросить).

- Добрый вечер. У тебя случилось что-нибудь?

- Нет, нормально все… Только я не все прочитала, что ты велел. не мой сменщик веслом заехал по носу, случайно… Ну и в голове после этого вроде как смеркается… Садись.

- Что, и сейчас больно?

- Нет-нет. Если хочешь, можем позаниматься для начала… А потом отдохнем.

Он рассмеялся.

- Что я смешного сказала?

- "Если хочешь"! Ну, допустим, хочу. Только хватит моих монологов - сегодня твоя очередь поговорить. Могла бы?

Вместо ответа Катя стала быстро листать книжку, нашла нужную страницу и подала Жене, ткнув пальцем: - Вот отсюда…

- Начинать?

Он кивнул, и она приступила "с выражением":

- Станиславский. Годы жизни и деятельности: 1863 - 1938-й. Первая фамилия его - Алексеев. Происходил из купцов, но к купеческим занятиям имел равнодушие. Он мог все богатство отдать за театр. Вместе со своим другом Владимиром Ивановичем он открыл новый способ игры для всех артистов, не только нашей страны, но сначала, конечно, нашей. Ему хотелось, чтобы зрители верили, как дети, и даже не понимали: где это они очутились… и чтоб сами артисты думали, что это не выступление, а жизнь. Раньше они думали, что выучить роль, загримироваться и надеть костюм того человека - это уже все, а Станиславский учил, что - нет, он им кричал: "Не верю!", и они начинали снова, а он опять не верил, и они, уже Народные и Заслуженные, все нервы себе изматывали, а все-таки не получалось, как ему надо, и тогда он выходил сам и показывал. Показывал он гениально, все восхищались. Как он показывал, так никто не мог, но искренности у них становилось уже намного больше, и тогда сам Станиславский смеялся, как ребенок в пенсне - от радости, что похоже на жизнь… Он сделал свою первую постановку про царя Федора… - она вдруг остановилась с разгона, чтобы спросить: - Жень, я вот только не поняла: это была опера?