Том Стоппард: Берег Утопии

Варвара (не останавливаясь, говорит Любе). Теперь он вообразил, что он Господь Бог.

Варвара пересекает комнату и уходит. Станкевич окончательно теряет смелость и собирается уходить.

Любовь. Так вы уже завтра в Москву?

Станкевич. Да. (Выпаливает.) Вы давно не появлялись в философском кружке. Нам не хватает… женского взгляда.

Любовь (неудачно). А что, Натали Беер больше не ходит?

Станкевич (неправильно поняв ее, холодно). Я… Я понимаю смысл ваших слов.

Любовь (в полном отчаянии) . В моих словах не было никакого смысла!

Станкевич начинает поспешно собирать книги. Любовь хватает первую попавшуюся книгу.

Могу я взять эту книгу? Почитать. (Она рассматривает название.) «Grundlegung zur Metaphysik der Sitten». [14]Это интересно?

Станкевич. Это по-немецки.

Любовь. Ich weiss. [15]

Станкевич. Да… да, конечно, если хотите. Но вы уже что-то читаете. Это философия?

Любовь. Нет, я не знаю. Это просто роман, Жорж Санд.

Станкевич. Философ любви.

Любовь. Да, она говорит, что любовь – это высшее благо.

Станкевич. Возможно, во Франции. Кант говорит, что благие поступки совершаются только из чувства долга, а не по страсти или сильному влечению.

Любовь. Что же, хороший поступок не может быть совершен по любви?

Станкевич. В том смысле, что тогда он не дает нам морального превосходства. Потому что, в сущности, мы совершаем его для собственного удовольствия.

Любовь. Даже если это делает счастливым другого?

Станкевич. Последствия здесь не играют роли.

Любовь. А действовать из чувства долга, если это ведет к несчастью?…

Станкевич. Да, это нравственно.

Любовь (робко). В Германии, может быть…

Станкевич (настойчиво). У Канта человека судят только по его намерениям.

Любовь (все еще робко). Дурак тоже может действовать из лучших побуждений.

Станкевич (взрывается). И действует! Откуда мне было знать, что Натали Беер ошибочно истолкует мои намерения? Я говорил с ней только о философии!

Любовь. Да, и надо быть дурой, чтобы повторить эту ошибку. (Достает маленький перочинный ножик и протягивает ему.) Я нашла – вот. Это, кажется, ваш перочинный ножик.

Станкевич. Мой? Нет, это не мой.

Любовь. Как, разве вы не теряли такой?

Станкевич. Нет. (Пауза.) Возможно, мне бы стоило такой иметь.

Любовь. Может, возьмете…

Михаил врывается в комнату. На каждом плече у него по набитой сумке.

Михаил. Мы уезжаем!

Он вешает одну сумку на плечо Станкевича. В этот момент в комнату поспешно входят Татьяна, Александра и Варенька. Они говорят, перебивая друг друга, в то время, как Михаил собирает свои книги со стола и нагружает ими Станкевича.

Варенька. Мишель – ну хоть раз в жизни…

Татьяна, Александра. Не уезжай, не уезжай! Что ты будешь делать? Мы уговорим отца…

Станкевич. ЧТО случилось?

Михаил. «Dahin! Dahin! Lass uns ziehn!» [16]

Татьяна. Когда ты вернешься?

Михаил. Никогда! (Начинает тянуть за собой Станкевича к двери, которая ведет в сад.) Я велел Семену задержать почтовых – я еду в Москву!

Варвара тоже вбегает в комнату и присоединяется к общему беспорядку.

Варвара. Ты разбил отцу сердце! Когда приедешь в Москву, пойди к Пливе и закажи еще метр серого шелка – запомнил? – серого шелка!

Михаил, Станкевич, Варвара, Варенька, Татьяна, Александра и еще двое дворовых с вещами проходят через сад, под звук общих причитаний и упреков.

Михаил. Мне не нужны родители! Я отрекаюсь от них! Они не существуют! Они меня никогда больше не увидят!

Беспорядочная процессия исчезает из виду, а затем стихают и голоса. Любовь остается одна в комнате, садится за стол. Входит Александр; замечает ее и садится рядом. Он сильно постарел с тех пор, как мы видели его в последний раз всего два с половиной года назад. Он наполовину слеп, а теперь еще и на три четверти потерял силы.

Александр. Я сам доктор философии. Мы не занимались болтовней о какой-то внутренней жизни. Философия заключается в умении умерять свою жизнь так, чтобы множество жизней могло сосуществовать с той долей свободы и справедливости, какая позволяет удерживать их вместе, а не с той, что заставит их разлететься в разные стороны, от чего вреда будет больше. Я не деспот. Для Михаила смириться с моими желаниями было бы похвально и, да, философски оправдано; для меня пойти у него на поводу было бы абсурдно и достойно презрения. Мой сын говорит, что я мучил тебя во время твоей помолвки. Тебя, мою любимую дочь. Неужели это правда?