Александр Попов - Выпуск 4. Семь пьес с необычной судьбой

ТОНКИХ. Вы себя имеете… в виду?

ТАНЯ. Да.

ТОНКИХ. Может быть, объяснение будет странным…

ТАНЯ. Ничего.

ТОНКИХ. Во-первых, я не считаю, что жизнь, как вы говорите, не имеет в виду дальнейший сюжет… Нет… Есть жесткое подобие ситуаций… Оно действует однозначно во все времена… А во-вторых, вы меня простите, Таня, но вы постоянно идете в полный рост… Люди сидят в окопах, в блиндажах, роют подземные ходы друг к другу, а вы ходите во весь рост… И думаете, что вам слишком уж достается… Ходить в полный рост — это привилегия поэтов, но они и гибнут рано…

ТАНЯ. А вы… почему не убереглись?

ТОНКИХ. Я?.. Я не попал в эпоху… Почему-то был убежден в том… в том, что существуют посреди абсурда точки, из которых управляют абсурдом… Я не философ, я — инженер… И думал, что достигнув такой точки, окажусь в относительной безопасности и… как-то помогу посадить этот самолет… ( Горячо. ) Но оказалось не так, Таня! Зона поражения неохватна! Каждая клетка организма повторяет его общую структуру! Это меня буквально раздавило! И после победоносной, великой войны мы вновь в той же упряжке! Мы вновь!..

Закрывает лицо руками.

ТАНЯ. Почему ты меня бросил?

Пауза.

ТОНКИХ( глухо ). Были цели… были ощущения… ( Пауза. ) что я… не волен распоряжаться собой… Надо было… достичь…

ТАНЯ. Достичь… Но почему таким… низким путем? Через женитьбу… Ты ведь себя продал.

ТОНКИХ. Я же сказал — не волен.

ТАНЯ. Ты что? В организации?

ТОНКИХ. Разве может истинно русский человек быть в какой-то организации? Его единственная организация — собственное чувство правды… родовое…

ТАНЯ. А истинно немецкий человек? Или японский?

ТОНКИХ. У них родовые признаки явно выражены, не так размыты… как у нас… У них нет таких проблем…

ТАНЯ. А меня ты почему бросил?

ТОНКИХ. Я не бросал, Таня. Не бросал. Не знаю, как это объяснить… Но не бросал.

ТАНЯ. Если ты боишься, что я тебя выгоню, — не бойся. Только не надо еще и здесь… унижаться.

Выходит. Тонких сидит, обхватив голову руками. Входит Таня с чайником. Разливает чай по чашкам.

ТАНЯ. Так ты пришел отсидеться?

ТОНКИХ. Я пришел… Ты же видишь, какой я пришел…

ТАНЯ. Хорошо. Отсидись. Подлечись. Окрепни. Потом снова можешь уйти. Чтобы достигать чего-то. А я, изнасилованная всеми… на базарной площади… на потеху всем!..

Рыдает.

ТОНКИХ( вдруг кричит ). Но нельзя же быть такой дурой!

ТАНЯ( стихает, шепчет ). Замолчи…

ТОНКИХ. Я пошутил. Никто меня никуда не забирал. У меня все хорошо. Напал на меня такой стих — вспомнить свою жизнь. И я вспомнил… И, господи, Таня! Ты снова пожалела кого-то постороннего, хотя самой тебе — хоть в петлю! Но сколько можно! Жалеть! Понимать! Убиваться за всех! Сколько можно! Какой ты подаешь пример! Снова поползут юродивые, увечные, на костылях! Обнаружат себя, выберутся из квартир слепые, безногие, в детстве уроненные, изувеченные в авариях, избитые до инвалидности — все они выйдут на улицы, чтобы найти тебя, только тебя! И они будут шептать, стонать, вопить одно слово: «Полюби!» Полюби! Полюби тех, кого никто в жизни никогда не любил, кого терпят изо дня в день, из года в год и которые этим терпением пропитались, как едким потом, — они все захотят стать чистыми! Только — полюби!..

ТАНЯ. Так ты пришел… так ты пришел…

ТОНКИХ. Ну да. Я пришел, чтобы убедиться в том, что был не прав. Помнишь, я утверждал раньше некие истины? То, что я рожден был на заре новой жизни? Что мне продолжать какие-то заповедные дела? Нет… Я смиряюсь. Я смиряюсь, Таня… Смиряюсь… И заберут меня не сей час… попозже. Через полтора года… А ты будешь меня ждать…

Подходит к ней, становится на колени. Кладет голову ей на колени.

ТОНКИХ. И каждый раз… каждый раз, когда окончится срок, ты будешь сидеть в приемных… в важные кабинеты, а тебе не будут отвечать… не будут — и все… И ты будешь выходить к трамвайной остановке… и ничего не видеть из-за слез… а может, не из-за слез, а появится у тебя уже постоянный слезный коньюктивит… И волосы твои поседеют… и юбки будут болтаться на тебе… и начальство будет говорить тебе «ты»… Но как-то в мае ты услышишь из окна второго этажа на углу Елизаветинской и Гражданской «Весенние голоса» и душа твоя содрогнется… И ты наплачешься, наконец, вволю… и тебе станет легко… совсем легко… совсем… так легко, как будто ты уже умерла…