Михаил Булгаков: Дни Турбиных

Мы не удержим Пвтлюру... А вот за ним придут большевики. Вот из-за этого я и иду!.. мы встретимся с ними... — Во второй редакции более определенно: «Ну, не удержим Петлюру. Он ненадолго придет, а вот за ним придет Троцкий. Из-за этого я и иду... когда придется нам встретиться с Троцким...»

Кого? Большевиков? Ну, мы им сейчас покажем!.. Комиссаров буду стрелять. Кто из вас комиссар? — Во второй редакции: «Троцкого? Ах, Троцкого. Мы ему сейчас покажем. (Вынимает маузер.) <...> В комиссаров буду стрелять. (В зрительный зал.) Который из вас Троцкий?»

Именно такого рода «конкретизация» врага белых вызывала неприятие не только у «критиков» и цензуры, но и у постановщиков пьесы в Художественном театре.

Алеша, разве это народ! Ведь это бандиты. Профессиональный союз цареубийц. — Любимый булгаковский прием: разбрасывать свои важные мысли по персонажам. В данном случае Мышлаевский продолжает убиваться мыслью о собственном народе, но расширяя уже свое видение трагедии России до высшего сословия... Речь конкретно идет об убийствах Петра III, Павла I и Александра II, отменившего крепостное право. Булгаков акцентирует внимание именно на «симпатичном» императоре, давшем народу волю, и получившему в ответ бомбу... В связи с этим хотелось бы привести отрывок из воспоминаний писателя Августа Явича о его споре с Булгаковым именно на исторические темы, и в частности о тиранах.

«— Какой тиран не совершал преступлений! — подкинул снова Булгаков.

И я опять клюнул на приманку.

— Никогда не поставил бы Наполеона при всех его преступлениях в ряду тиранов, таких как Иван Грозный... Вспомните его кровавый синодик. И так же бил земные поклоны, стирая кожу со лба и натирая мозоли на коленях...

— Не слишком ли густо, — сказал Булгаков. — Преступник, злодей, безумец, спору нет, а все же утвердил самодержавие и российскую государственность...

— И обескровил Русь, подготовил Смутное время...

— И не дал растерзать Русь шакалам на мелкие княжеские вотчины» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 158-159). Спор этот происходил в 1920-е гг., когда новое «самодержавие» еще не утвердилось в советской Руси.

Пороть их надо, негодяев, Алеша! — В первой редакции в ответ Алексей говорит: «Вот Достоевский это и видел и сказал: „Россия — страна деревянная, нищая и опасная, а честь русскому человеку только лишнее бремя!"» И далее: «Ш е р в и н с к и й. На Руси возможно только одно. Вот правильно сказано: вера православная, а власть самодержавная».

Пустое, мрачное помещение. Надпись: «Штаб 1-й кинной дивизии». Штандарт голубой с желтым. — В первой редакции картина начинается иначе, она показана как сон Алексея Турбина. Причем сон кошмарный. Сцену затягивает туман. Халат на стене внезапно раскрывается, и из него выходит Кошмар. Он начинает глумиться над Алексеем, пересказывая ему все, что говорилось в квартире Турбиных: «Голым профилем на ежа не сядешь. Святая Русь страна деревянная... <...> (Душит Алексея.) Я к вам, Алексей Васильевич, с поклоном от Федора Михайловича Достоевского. Я бы его, ха, ха... повесил бы... Игривы Брейтмана остроты, а где же сенегальцев роты. Скажу вам по секрету, уважаемый Алексей Васильевич, не будет никаких сенегальцев... <...> А союзники — сволочь...» Затем Кошмар предсказывает Алексею «очень нехорошие вещи», предлагает снять погоны. Когда же Алексей во сне из последних сил кричит, что не верит ему, что он миф, — взъяренный Кошмар свистит пронзительно и говорит: «Ах, все-таки миф? Ну, я вам сейчас покажу, какой это миф».

И затем стены Турбинской квартиры исчезают. Из-под полу выходит какая-то бочка, ларь и стол. И выступает из мрака пустое помещение... Кошмар проваливается, исчезает Алексей... И на сцене появляются петлюровцы...

Це я, Франько... — Во второй редакции этому предшествует:

«Голос (за окном кричит отчаянно). Що вы, Панове! За що? За що? (Визг.)

Г а л а н ь б а (за сценой). Я тебя, жидовская морда... Я тебе... (Визг, выстрел.)».

... « Якись жиды, пан сотник, мимо мосту по льду дали ходу из Слободки». — Одна из важнейших сцен с пытками и убийством еврея, которой автор придавал большое значение и которую отчаянно отстаивал перед театром и цензурой, все-таки в последний момент была выброшена из пьесы. Мы приводим эту сцену по первой редакции: