Владимир Мирзоев - Тавматургия

САВЕЛИЙ.Понимаю.

ЛИНДЕ.Такова природа, изначальная природа вакуума. Вакуум — это не пустота, он исключительно богат, он действительно содержит в себе все. Мир — это и есть вакуум. То, что мы видим: все частицы элементарные, все объекты, мы с вами здесь — это суть некие всплески, рябь, как говорится, на поверхности этого океана, который называется вакуумом. Из вакуума может потенциально рождаться что угодно. А может и не рождаться.

САВЕЛИЙ.Как в фильме «Солярис» Тарковского?

ЛИНДЕ.Вот-вот. Представьте себе поверхность океана. Вы плаваете сверху и видите только гребешки волн, каких-нибудь дельфинчиков и думаете, что это и есть реальность, а на самом деле там глубина двенадцать километров. Там-то и происходят настоящие процессы… Черт!

ЛИНДЕ резко притормозил, выглянул в открытое окно.

САВЕЛИЙ.Что случилось?

ЛИНДЕ.Да пробка! Опять какую-то шишку в аэропорт повезли. Задолбали уже! (Смотрит на часы.) Можем опоздать.

Автомобиль ЛИНДЕ, пересекая две сплошные линии, сворачивает в переулок, едет под кирпич — и тут же звучит полицейская сирена. ЛИНДЕ, чертыхаясь и матерясь по-английски, жмет на газ, пытается уйти от преследования.

САВЕЛИЙ в ужасе втягивает голову в плечи, вжимается в кресло.

Но через минуту погоня становится бессмысленной, ЛИНДЕ тормозит у тротуара.

Подходит ПОЛИЦЕЙСКИЙ, ЛИНДЕ лезет в кошелек, кладет в права стодолларовую купюру, потом еще две, отдает ПОЛИЦЕЙСКОМУ в окно.

САВЕЛИЙ смотрит на все это действо с изумлением.

Элегантные дамы в вечерних платьях, лощеные мужчины в костюмах и смокингах рассаживаются по местам, общаются, изучают программки.

Среди зрителей — САВЕЛИЙ и АНДРЕЙ ЛИНДЕ, оба одеты соответствующе.

ЛИНДЕ.Нельзя смотреть на то, как устроена система — любая система, — нельзя наблюдать систему, не внеся в нее изменения, иногда серьезного. Роль наблюдателя сильно отличается от роли зрителя в театре. Вот мы сидим и смотрим на сцену, закрытую занавесом. Так? И есть только один способ узнать, что происходит за этим занавесом, — встать, зайти туда и принять участие в пьесе. Причем делать придется что-то радикальное. Типа устранения кого-нибудь из действующих лиц или женитьбы двух других. При этом вам пришлось бы выйти в зал и рассказать всем остальным, что там у вас происходит. А если потом послать туда меня, то я увижу то, на что уже начал влиять я сам. И главным образом — на что повлиял предыдущий наблюдатель. То есть вы. Вот так на самом деле устроена природа.

САВЕЛИЙ.А мы думаем, что просто смотрим спектакль.

ЛИНДЕ.А мы думаем, что просто смотрим.

В оркестровой яме появляется ДИРИЖЕР — аплодисменты, свет в зрительном зале гаснет. После короткой увертюры с тихим шелестом открывается занавес.

В претории очень легко обустроить театр — там внутренний двор с галереей, где каждую реплику слышно за тридцать шагов. Солдаты рядами сидят — и внизу, и вверху, свесив ноги в тяжелых ботинках. Кто курит, кто лузгает семечки, кто обжимает молодку… Служанки в претории любят голодных солдат… Все сплошь молодые, прыщавые, потные, бритоголовые, как бараны весной после стрижки; одни в гимнастерках, другие по пояс раздеты. Но всем страшно весело, и неподдельный азарт в этих лицах — а представление вот оно, в полном разгаре… Царь Иудейский стоит в середине двора, облаченный, как в мантию, в плащ вон того офицера, что оделся как женщина, губы накрасил помадой и глядит недвусмысленно в сторону первых рядов. (Роль важнейшая: что же за царь без царицы?) Пред Монархом три парня стоят на коленях, полуголые, в краске — белила, лазурь и краплак оказались у местных художников. (Каждый солдатик играл свою роль с удовольствием — видно, поймали кураж.) Первый — ногу целует Иисуса, второй разрывает одежды — на себе, будто истину хочет извлечь из межреберной впадины, третий простер к Нему руки — умоляет помиловать всех нечестивых убийц, всех предателей, всех казнокрадов позорных… В это время, никем не замечен, аж с самой галерки, Пилат наблюдает в полглаза. Посмотрел, покачал головой, удалился в прохладу покоев. «Почему так противно и глупо беснуется чернь?»… Иисус неподвижно стоял. От венца к багрянице бежали кровавые струи, повторяя окрас карнавала на лицах шутов. Кто сказал про сочувствие? Это веселый спектакль, а отнюдь не трагедия. Смех до икоты, до слез, до большой пустоты… Иисус неподвижен, молчит. Вместо скипетра — палка, на ней неощипанный голубь подвешен за лапки, а в левой руке — как держава — разбитый горшок.