Джордж Байрон - Дон-Жуан

Жуан бродил, уединясь от света,
Не понимая собственных стремлений.
Ни томный сон, ни вымысел поэта
Не утоляли смутных вожделений:
Ему хотелось плакать до рассвета,
На чью-то грудь склонившись в умиленье
(А может, и еще чего-нибудь,
О чем я не решаюсь намекнуть).

От Юлии укрыться не могли
Его томленье и его скитанья.
Они, быть может, даже разожгли
В ее умильном сердце состраданье,
Но странно, что они не привлекли
Инесы неусыпного вниманья.
Она ему не стала докучать
Вопросами и предпочла молчать.

Хочу отметить странное явленье:
Известно, что ревнивые мужья,
Жену подозревая в нарушенье…
Какая это заповедь, друзья?
Седьмая ли? Восьмая ль? Я в сомненье!
И вы забыли — так же, как и я!
Короче говоря — в своей тревоге
Мужья легко сбиваются с дороги.

Хороший муж, как правило, ревнив,
Но часто ошибается предметом:
С невинным он угрюм и неучтив,
А окружает лаской и приветом
Какого-нибудь друга, позабыв,
Что все друзья коварны в мире этом.
А после друга и жену клянет,
Но собственной вины не признает.

Недальновидны часто и родные:
Не в силах уловить их зоркий взгляд
Того, о чем подружки озорные
Шутливо и лукаво говорят,
И только результаты роковые —
Явленье непредвиденных внучат —
Повергнет, в семьях порождая грозы,
Папашу — в ярость, а мамашу — в слезы.

Но где была Инеса, не пойму!
Признаться, я имею подозренье,
Что не случайно сыну своему
Она не запретила «искушенья»,
Полезного и сердцу и уму,
А также укреплявшего сомненье
Альфонсо относительно цены
Красивой и молоденькой жены.

Случилось это вечером, весной, —
Сезон, вы понимаете, опасный
Для слабой плоти. А всему виной
Предательское солнце — это ясно!
Но летом и под хладною луной
Сердца горят. Да что болтать напрасно:
Известно, в марте млеет каждый кот,
А в мае людям маяться черед.

Двадцатого случилось это мая…
Вы видите: любитель точных дат,
И день и месяц я упоминаю.
Ведь на полях веков они пестрят,
Как станции, где, лошадей меняя,
Перекладные фатума гостят
Часок-другой, а после дале мчатся,
А, богословы смотрят и дивятся!

Случилось это все часу в седьмом,
Двадцатого, как я заметил, мая.
Как гурия в раю, в саду своем
Сидела томно Юлия младая.
(Все краски для картины мы найдем,
Анакреона-Мура [75] 104. Анакреон-Мур . — Английский поэт Томас Мур, друг и биограф Байрона; переводил сборник подражаний Анакреону, которые еще в XIX в. приписывались последнему. См. также прим. к I, 42. (см. коммент. 411 — верстальщик). изучая.
Он заслужил и славу и венец.
Я очень рад: храни его творец!)

Но Юлия сидела не одна.
Как это вышло — посудите сами…
Оно, конечно, молодость, весна…
Но — языки держите за зубами! —
С ней был Жуан. В том не моя вина.
Они сидели рядом. Между нами,
Скажу вам, что не следовало им
В такую ночь весною быть одним.

Как нежно рдело на ее щеках
Ее мечты заветное волненье!
Увы, Любовь, весь мир в твоих руках:
Ты — слабых власть и сильных укрощенье!
И мудрость забываем мы и страх,
Волшебному покорны обольщенью,
И часто, стоя бездны на краю,
Всё в невиновность веруем свою!

О чем она вздыхала? О Жуане,
О том, что он наивен и хорош,
О нежном, платоническом романе,
О глупости навязчивых святош,
Она вздыхала (я скажу заране)
О том, что воли сердца не поймешь,
О том, что мужу, как уже известно,
Давно за пятьдесят, коль молвить честно.

«В пятидесятый раз я вам сказал!» —
Кричит противник, в споре свирепея.
«Я пятьдесят куплетов написал», —
Вещает бард, и публика робеет:
Ох, как бы он их все не прочитал!
При слове « пятьдесят » любовь мертвеет…
Лишь пятьдесят червонцев, спору нет, —
Поистине прекраснейший предмет!

Спокойную и честную любовь
К Альфонсо донна Юлия питала
И никаких особенных грехов
Покамест за собой не замечала.
Не торопясь в ней разгоралась кровь,
Руки Жуана юного сначала
Она коснулась словно бы своей —
Ну разве только чуточку нежней,

Его другую руку, как ни странно,
Она нашла на поясе своем, —
И вот начало каждого романа,
Что мы из каждой книжки узнаем!
Но как могла мамаша Дон-Жуана
Оставить эту парочку вдвоем?
Она-то как за ними не следила?
Моя мамаша б так не поступила!