Римма Казакова: Сентиментальная лирика о любви

горя глотали мы мало ли?

Нас у него отними.

Голенькие, как у Маугли,

руки мои подними,

ими себя обними…

На баррикадах любви.

Есть такая доверчивость в том,

как ты спишь, беззащитно и сладко,

и становится домом палатка,

и случайное лежбище – дом.

Нас безгрешностью детства святой

сладкий миг пробуждения метит,

и забыто младенчество светит

гуттаперчевой наготой.

Так спокойно слетает листва

с веток зрелой осенней порою.

Так пронзительно брату с сестрою

открывается тайна родства.

На крови этот Спас, на крови.

Но – дитя всех бедой погребенных —

замираю, твой трудный ребенок,

под отцовской ладонью любви.

Случайно услышанный монолог

…Я бы тихо свой век доживала,

позабыв про убогое зло.

Только встретила я Дон Жуана.

Поздновато, а все ж повезло!

Что сказать вам? Как все это было?

Но доступна грамматика всем.

Я любила его, я любила!

Остальное не важно совсем.

А какой же он был? А такой же,

как с другими: с тобой и с тобой.

Только были мы все же не схожи

с самой лучшею парой любой.

Коль от лжи, как от правды, оттаю,

ложь ли то, что рождает не ложь?

Дон Жуан, сохрани свою тайну!

Без нее не один ты умрешь.

Дон Жуан убивающе любит.

Этих шелковых рук не разжать…

Но бывает: рождение губит,

а погибель способна рождать.

Я ни с кем пререкаться не стану,

лишь шепну, умоляя почти:

«Дон Жуан, сохрани свою тайну,

соврати и любовь возврати!..»

Я полюбила быт за то,

что он наш общий быт,

что у меня твое пальто

на вешалке висит.

За тесноту, за тарарам,

где все же мы в тепле,

за то, что кофе по утрам

варю лишь я тебе.

За то, что хлеб или цветы —

привыкла я с трудом! —

приносишь вечером и ты,

как птица в клюве, в дом.

Пускай нас заедает быт,

пускай сожрет нас, пусть, —

тот, где в твоих ладонях спит

мой очумелый пульс.

Тот, где до нас нет дела всем,

где нет особых вех,

где по-московски ровно в семь

он будит нас для всех.

Храни меня, прошедшая любовь,

во благо обрати мой горький опыт,

от нежности храни, которой топят

и обращают в нищих и рабов.

Храни меня всей памятью моей.

Не дай застыть с протянутой рукою.

Скажи, неужто, испытав такое,

мы все же не становимся мудрей?

Храни от веры, страстной и слепой,

в то, что случайность обернется вечным.

… А встречный остается только встречным

не встреченным, собой, а не судьбой.

Храни меня, прошедшая любовь,

храни! – как заклинанье повторяю.

Пусть снова, как тебя, все потеряю,

но не успеет стать всесильной боль.

Храни до той, что может в миг любой

произойти, последней-первой встречи,

до тех небес, что не согнут мне плечи,

храни меня, прошедшая любовь.

До музыки, свободной как прибой,

без томной канители патефонной,

до той руки, надежной, путеводной,

храни меня, прошедшая любовь.

До той тропы, оставленной тобой,

где безысходно прозябала я лишь,

где мне себя живой любовью явишь,

храни меня, прошедшая любовь.

То, что я поняла светлой полночью,

когда голову приподняла,

то, что я поняла с твоей помощью,

ты не понял, а я поняла.

То, что я поняла в утро зимнее,

когда рядом по улице шла,

то, что было волшебно взаимное,

ты не понял, а я поняла.

Как же вместе так долго мы пробыли —

или вместе одна пробыла? —

если все, что построить попробовали,

ты не понял, как я поняла…

Стала я и умней и печальнее,

потеряла, чем жить бы могла.

Отчего, повторяю в отчаянье,

ты не понял, что я поняла?

Только знаю, что в жизни ни станется,

я на зло не наделаю зла,

и со мной, как опора, останется,

что не понял, что я поняла.

За любовь полной мерой заплачено.

А иначе – она ли была?

Но получено мной, не утрачено, —

ты не понял, а я поняла.

Не просила тебя, не неволила,

пониманья, вниманья ждала,

быть таким, как хотел ты, позволила,

но не понял, что я поняла.

Ну так взгляда не надо победного

твоего над сожженным дотла.

То, что, бедный, беднее ты бедного, —

ты не понял. А я поняла.

…Создатель, твоя миссия добра,

и ты поверь, за все тебе воздам я.

Когда меня ты создал из ребра,