Дмитрий Кимельфельд - В те времена

Тьма густеет, сахарится, как варенье,
Налипает на ладони мокрых листьев,
Будто день всего прошел от Сотворенья
И Господь не одичал от горьких истин.

Желтый глаз луны в реке мигает сонно,
Желтизной горят черемухи манжеты,
Будто плод запретный все еще не сорван
Не записаны библейские сюжеты…

И такая тишина в саду латунном,
Будто нет еще ни рая, ни чистилищ,
Будто мы еще заносчивы и юны
И как следует любить не научились.

Вот и снова коричневый пёс
С грустным взглядом ковёрного клоуна
Свою лапу занёс,
На хозяйский косясь поводок.
Гирька серого утра,
В медь трамвайного уха закована,
Тянет ходики дня,
На которых грустит холодок.

Не приходит фонарщик давно,
Чёрный шарф и цилиндр его вылиняли,
Семь надежд, постарев,
Словно галки, кричат на дворе.
Длинный дом замычал,
И из входа, как капли из вымени,
Потекли чьи-то лица,
Не видящие фонарей.

Мне бы в полдень на солнце повыть,
Ошалев от тоски, рваться с привязи,
И валяться в пыли,
И жестянку зубами скрести…
И фонарщика звать,
Шерсть плешивую в горечи вывозив,
Чтоб он тёплой рукой
Вдруг погладил меня по шерсти.

Но густая спускается ночь
По ступенькам насупленной лестницы,
И проснувшиеся фонари,
Улюлюкая, гонят тихонь.
И толпятся вокруг мои улицы,
Словно наперсницы,
Будто это для них
Я похитил сегодня огонь.

Эта слава ночная моя
Будет длиться недолго и трепетно —
До полоски зари
И до первых трамвайных звонков
И тогда только псы,
Ошалев от хозяйского лепета,
Будут сладкие слюни
Ронять со своих языков.

Экскурсовод был говорлив.
Он бредил белыми ночами.
Но, высшим долгом опечален,
Твердил про озеро Разлив

Нева в течении своём
По-прежнему была державна,
Быки мостов срезая плавно
Тяжёлым серым остриём.

А я смотрел, как Всадник Медный
Уже который век, помедлив,
Вздымает лошадь на дыбы
В зените царственной судьбы.

Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…

Он очи грозные ярил,
Полкам даруя смерть и славу!
И мчался там, у стен Полтавы,
Не царь — архангел Гавриил!

Дождь скулы лошадей хлестал…
И опечаленный Мазепа
К усищам гетманским нелепо
Марии прижимал уста…

На сером камне Всадник Медный
Остановил свой бег победный,
Усища медные вонзив
В свинцовость петербургских зим.

Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…

…Наш гид из ворота плаща
Читал стихи — их знает всякий…
А мы глядели на Исакий,
Провинциально трепеща.

Меня в гостинице ждала
Одна изящная брюнетка,
Которую прозвал я метко:
«Адмиралтейская игла»…

И мы ушли… А Медный Всадник
Не смог покинуть бедный садик,
Где уготовано ему
Царить извечно одному…

Только лошадь и змея —
Вот и вся его семья…

С каждым вдохом, с каждым взглядом
Уже круг друзей моих:
Снегопадом, снегопадом
Засыпает лица их…
Засыпает, засыпает
Их улыбки и дома.
Наша нежность засыпает…
Что поделаешь — зима…

Снежным обручем окован,
Вспоминаю, как в бреду,
Будто полем васильковым
С другом милым я иду…
Запах солнца, запах пыли,
Жар июльской кутерьмы…
Кто-то спросит: «Это мы ли?»
Я отвечу: «Это мы».

Это мы, и отголосок
Мотыльковых наших дней
Проступает, как набросок,
На оконном полотне.
Как намокшая сорочка,
Тьма прилипла к январю.
Распрощаемся — и точка.
Дай вот только докурю…

Распрямятся половицы,
Дверь закроется в сенцах…
Мы не звери, мы не птицы —
Нашей спячке нет конца.
Вьюга бродит как слепая,
Сводит улицы с ума,
Все на свете засыпая:
Что поделаешь — зима…

Берег моря, хруст песка,
Две травинки у виска…
Узкий след смывают волны,
Полдня чёрточка близка.

Рыжий локон над ушком
Вьётся диким петушком,
Заливается приёмник
Под газетой с пирожком.

А она сидит спиной
Между мною и волной…
Ей неведомо, что греки
Собираются войной.