Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Я припомнить всего не смогу
Про землянки в декабрьском снегу,
Тесноту непрогретую нар
И походной «буржуйки» угар.

Это — в зиму буранов лихих
Полушубок один на двоих;
Это — светлая грусть в тишине
О подруге своей, о жене.

К нашей песне прислушайся ты,
Что прошла сквозь цинготные рты.
В новый город нас песня вела,
Чтобы ты в нем счастливо жила.

Ни дорог, ни тропинок не зная,
Я бродил с неразлучным ружьем
В том краю, где сторожка лесная
Одиноко стоит над ручьем.

На столбах приподнявшись немного,
Как на сказочных курьих ногах,
Словно тоже не зная дороги,
Затерялась она в сосняках.

Я пошел за советом сначала,
Постучав к леснику среди дня.
Только девушка вдруг повстречала
На высоком пороге меня.

— Здесь легко заблудиться, товарищ:
Бездорожье, куда ни пойдешь.
Все поляны лесные обшаришь,
А прямого пути не найдешь.

Но для нас беспричинна тревога:
Я сама до опушки пройду.
У меня и медвежья берлога,
И оленья тропа на виду…

Путь вдвоем по тайге был недолог,
И стояла кругом тишина,
И колючки зеленых иголок
Нам с вершины бросала весна.

Смелый зяблик насвистывал где-то.
А она говорила о том,
Как работает круглое лето
В этом дальнем краю лесником.

Вот и все… И пора возвращаться.
И расходятся наши пути.
Только ей не хотелось прощаться,
Мне домой не хотелось идти.

Картавой бессмыслицы галок
Уже перелесок не слышит.
Зари расписной полушалок
По бархату золотом вышит.

Храпят за поскотиной кони,
Где травы зеленые в росах,
Где серые цапли-засони
Ночуют на дальних прокосах.

Костер зашипит, догорая,
Напомнив о нашем ночлеге,
И, сказки с тобой повторяя,
Мы скоро заснем у телеги.

И, может, нам детство приснится,
Которого больше не будет,
А капля росы на ресницах
Нас вовремя утром разбудит.

Вот женщина,
которая в то время,
как я забыл про горести свои,
легко несет недюжинное бремя
моей печали и моей любви.

Играет ветер кофтой золотистой,
но как она степенна и стройна,
какою целомудренной и чистой
мне кажется теперь моя жена.

Рукой небрежной волосы отбросив,
не опуская ясные глаза,
она идет по улице —
как осень,
как летняя внезапная гроза.

Как стыдно мне,
что живший долго рядом,
в сумятице своих негромких дел
я заспанным, нелюбопытным взглядом
еще тогда ее не разглядел.

Прости меня за жалкие упреки,
за вспышки безрассудного огня,
за эти непридуманные строки,
далекая красавица моя.

Добрая моя мать. Добра, сердечна.
Приди к ней — увенчанный и увечный —
делиться удачей, печаль скрывать, —
чайник согреет, обед поставит,
выслушает, ночевать оставит:
сама — на сундук, а гостям — кровать.

Старенькая. Ведь видала виды,
знала обманы, хулу, обиды.
Но не пошло ей ученье впрок.
Окна погасли. Фонарь погашен.
Только до позднего в комнате нашей
теплится радостный огонек.

Это она над письмом склонилась.
Не позабыла, не поленилась —
пишет ответы во все края:
кого — пожалеет, кого — поздравит,
кого — подбодрит, а кого — поправит.
Совесть людская. Мама моя.

Долго сидит она над тетрадкой,
отодвигая седую прядку
(дельная — рано ей на покой),
глаз утомленных не закрывая,
ближних и дальних обогревая
своею лучистою добротой.

Всех бы приветила, всех сдружила,
всех бы знакомых переженила.
Всех бы людей за столом собрать,
а самой оказаться — как будто! — лишней,
сесть в уголок и оттуда неслышно
за шумным праздником наблюдать.

Мне бы с тобою все время ладить,
все бы морщинки твои разгладить.
Может, затем и стихи пишу,
что, сознавая мужскую силу,
так, как у сердца меня носила,
в сердце своем я тебя ношу.

Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черемуха — вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветка сирени в твоей руке.
Чего ж, сероглазая, ты смеешься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой, то отвернешься!
То щуришься из-под узких бровей.